Жили два друга

– Ну как там? Что-нибудь робится? – раздался его басок, и Демин только теперь понял, что это Пчелинцеву позирует «папаша» Заморин.

– Здравствуйте, друзья, – сказал неожиданно появившийся лейтенант, – продолжайте свои занятия, – и через плечо Пчелинцева посмотрел на широкий лист бумаги. Увидел острый нос ИЛа, лопасти винта и почти вровень со втулкой самолета широкое, доброе лицо механика. И ремень с волной складочек над ним, и загорелая сильная рука с выпуклыми жилами, и седые волосы, выбившиеся из-под чистой, незамасленной пилотки, хранившейся, по-видимому, для особых парадных случаев, – все было как у живого, всамделишного Заморила.

– Не волнуйтесь, Василий Пахомович, – улыбнулся Демин. – Дело у младшего сержанта действительно робится. Вот только глаза подкачали. У вас они добрее. А тут какие-то стальные.

– Да, товарищ командир, – не отрываясь от рисунка, пробормотал Пчелинцев, – глаза действительно не того. Мне бы для них талант Брюллова.

– Да вы для нашего экипажа больше чем Левитан, Леня, – засмеялась звонко Магомедова. А Демин мысленно отметил: «Смотри-ка, он ей уже Леня! Хорошо, что хоть не Ленечка».

– Спасибо за комплимент, сударыня оружейница, – встряхнул курчавой головой Пчелинцев.

– Не за что, сударь воздушный стрелок, – не осталась в долгу Магомедова.

– Не просто воздушный стрелок, а щит командира, – нравоучительно поправил младший сержант.

– А меня когда вы нарисуете? – засмеялась Магомедова.

– В любое время дня и ночи. Ночью, при лунном освещении, даже лучше.

Смех Магомедовой всплеснулся над их головами. Показывая белые отполированные зубки, Зарема поправила тяжелую косу, с наигранной капризностью промолвила:

– А у меня лицо не фотогеничное… во-о-от. Я всегда на фотографиях прескверно получаюсь.

– Зара… – улыбнулся Пчелинцев. – Зачем о себе столь жестоко? Вы же сами прекрасно знаете, что это не так. Разрази меня гром небесный, если вы не самая красивая оружейница в нашем полку, а может, и во всей дивизии. За такую горянку я бы самый дорогой калым уплатил, если бы посватался.

– Уй! – восторженно воскликнула Магомедова, которая часто вместо «ой» говорила «уй». – У нас за девушек не сватаются. Их похищают. А как бы вы похитили, если вы даже верхом на коне скакать не можете?

– Вот это уже в самое «яблочко», – ойкнул Пчелинцев. – В нашей Рожновке скачек действительно не устраивают. Мы мужики нижневолжские. Нас невод и сети кормят. Так что по части похищения горянок я действительно не силен. – Пчелинцев сделал несколько последних штрихов и вздохнул, как после тяжелой работы. – Василий Пахомович! Вольно, мой дорогой. Я вас нарядно помучил. На сегодня хватит. Идите смотреть.

Заморину портрет понравился.

– Да я же почти как живой! Ай да молодец, Леня!

Мне подаришь?

– Ну конечно же. В Третьяковскую галерею продавать не повезу.

– Вот и спасибо, Леонид. Я его в деревню Клаше своей пошлю. Пусть она его в избе на стенке вывесит.

Все-таки при нашивках и медалях. Пусть баба убедится воочию, что я не зря на фронте. Вы одобряете, товарищ командир?

– Конечно, одобряю, – откликнулся Демин, подумав, что этот карандашный набросок его совершенно не взволновал. Мало ли подобных самоучек было и в других полках. Все же это гораздо лучше, чем бегать по селам в поисках самогонки или затевать многочасовые «пульки», бездарно растрачивая на них свободные и такие дорогие на фронте часы покоя. Но игривый разговор стрелка и оружейницы подействовал на него гораздо сильнее. На Магомедову он всегда смотрел только как на подчиненную и очень исполнительную работницу. Никогда бы в жизни ему не пришло на ум отвечать на вопрос, красивая она девушка или нет. Но сейчас от одного предположения, что между Пчелинцевым и Заремой могут возникнуть какие-то особенные отношения, совсем не те, что были у девушки со всеми в экипаже, ему стало не но себе. Бросив пристальный взгляд на Пчелинцева, снимавшего рисунок с картона, лейтенант опять ощутил глухое раздражение. «Только этого еще мне не хватает, чтобы между ними любвишка завязалась». К Магомедовой он относился всегда с несколько суровой заботливостью старшего, отвечающего за младшего. Однажды он стал свидетелем такой сцены. Возвращался ночью в село, где квартировали летчики, и во дворе у своей хозяйки, в беседке, оплетенной со всех сторон повителью, услыхал возбужденный голос первого полкового ловеласа Сашки Рубахина, своего однокашника по летному училищу.

– Дролечка ты моя, – шептал Сашка знобким от волнения голосом, – галчонок мой черненький. На руках буду носить. Вот те крест, после войны на родину увезу.

В шелка и крепдешины разодену. Только не отталкивай меня…

В беседке послышался шум. Очевидно, исчерпав весь свой запас красноречия, Сашка призвал на помощь силу как более надежное средство. В ночной тиши прозвучал громкий возмущенный голос Магомедовой:

– Да оставьте вы меня в покое, товарищ лейтенант.

Разве я давала вам какой-нибудь повод.

Пощечина прозвучала в ночи, из беседки вырвалась оружейница и, не узнав даже своего командира экипажа, метнулась в темь Демин шагнул в беседку, увидел, как Сашка Рубахин потирает щеку.

– Ну что? Огрела? – спросил он сухо, еле сдерживая гнев.

– Огрела, – миролюбиво признался Сашка, не замечая странной вибрации деминского голоса – Ты ее, что ли, в своем экипаже такой мегерой воспитал? Ничего, дай только срок. Сама еще ко мне прибежит.

– Что ты сказал?! – заревел Демин. Он шагнул к Рубахину и с такой силой встряхнул его за шиворот, что куда-то в пепельно-черную ночь полетели пуговицы с Сашкиной гимнастерки. – Вот что я тебе скажу, уважаемый донжуанчик: если только ты… – здесь Демин употребил такую длинную и складную матерную фразу, что Сашка даже рот открыл от удивления. – Если ты еще хоть раз осмелишься прикоснуться к этой девчонке, я у тебя ноги повырываю из того места, откуда они растут, и будешь ты на этом самом месте, которое тебе в детстве папа с мамой слишком мало полоскали ремнем, до самой своей Вятки ползти. Понял?

Рука Демина разжалась, и Рубахин как ошпаренный вылетел из беседки.