Заглянуть вперед (Сборник)

— Устал ужасно. Выпить бы. Там ведь, кажется, оставалось немного виски?

Он распахнул дверь в гостиную.

— Я тебе не верю.

— Что?

Макс так и застыл на пороге с приподнятой ногой. Этот фальшиво-звонкий голос был так не похож на голос Дианы, что ему захотелось повернуться и посмотреть, кто это с ним заговорил.

— Я сказала, что я тебе не верю.

Она встала, надела на руку часы.

— Я не верю, что ты так вдруг заинтересовался каким-то бродягой, явившимся среди ночи неизвестно откуда. Даже если у него болезнь, к которой у нас э-э-э… личный интерес. Это тебе ясно?

Он молча смотрел на нее.

— Я устала от этого бродяги! — с внезапной яростью сказала она. — Всю неделю ты только о нем и говорил! К черту бродягу! К черту твою гетеро — как ее там! Я и так уже знаю об этой проклятой болезни больше, чем нужно!

Она дрожала всем телом, в ее лице не было ни кровинки. Ошеломленный Макс шагнул к ней, хотел обнять, успокоить, но она увернулась, отступив в сторону.

— Тебе совершенно все равно, — сказала она. — Целыми днями говоришь об одном и том же, а я дала бы отрубить себе правую руку, чтобы не вспоминать об этом снова. Джимми никогда не был для тебя сыном. Ты видел в нем всего лишь любопытный случай. Будь он не человеком, а зверьком, ты с удовольствием швырнул бы его на стол и изрезал на мелкие кусочки, чтобы посмотреть, что там внутри. Для меня он значил немного больше. Вот. Извини, но это так.

— Диана, милая!

Макс все еще не мог опомниться, от ее слов у него голова шла кругом.

— Ты не можешь так говорить, ты же знаешь, что это неправда! Единственно, чего я хочу, так это, чтобы никому больше не пришлось страдать так, как страдали мы.

— О-о! Никто, наверное, не смог бы с таким… таким рвением заниматься тем, что однажды причинило ему настоящую боль, только ты!

Она с трудом перевела дыхание.

— Именно это и вывело меня из себя, но я не успела сказать тебе утром. Я целый день думала, что тебе скажу, так, чтобы тебя не обидеть. Целый день ломала голову, что приготовить на обед — вино, все — так, чтобы получилось все как следует, по-хорошему. А теперь можешь поискать свой обед в мусорном бачке, если хочешь. Он совершенно испорчен, потому что ты не предупредил меня, когда придешь. И ты говоришь, что это опять из-за твоего проклятого бродяги? Теперь ты услышал все, что я хотела тебе сказать, до единого словечка, все, что я думаю!

Иногда думаешь, что знаешь человека, сказал себе Макс, и вдруг оказывается, что перед тобой кто-то совершенно чужой и незнакомый, только имя прежнее, да лицо.

Она ждала ответа. И когда он не нашел, что сказать, она круто повернулась и выбежала на кухню, громко хлопнув дверью. Стук двери вывел его из оцепенения, он бросился за ней, схватил за плечи и рывком повернул к себе.

— Если уж разговор пошел начистоту, — рявкнул он, — я тоже имею право говорить все, что думаю. Так значит, весь сыр-бор из-за пропавшего обеда, а вовсе не из-за Джимми, и не из-за моего поведения, или что там еще ты используешь, как предлог? Так вот, тебе давно пора усвоить главное: сколько бродяге лет?

Она не ответила ни словом, ни жестом, стояла и молча смотрела на него.

— Неужели ты не понимаешь? — с горячностью продолжал Макс. — Или он, или кто-то другой знал, что нужно было делать при этом заболевании, чтобы остаться в живых. И сейчас он уже поправляется на нашей диете, исключающей все жиры. Знай мы раньше то, что знает о гетерохилии он, Джимми был бы жив сейчас. Неужели это ничего не значит для тебя?

— Нет, — сказала она ровным, чужим, жестоким голосом. — Он ведь не Джимми, правда?

Эта сцена не давала Максу покоя и на следующий день — с мучительной, жуткой отчетливостью стояла у него перед глазами. В конце концов ему удалось успокоить Диану, он предложил ей оставить назавтра все домашние дела, съездить на Уэст-Энд, походить по магазинам, купить что-нибудь, все, что угодно, лишь бы отвлечься, и она устало согласилась. Но когда утром высадила его у клиники, а сама поехала в город, за ее словами и жестами, такими знакомыми, все еще проступали черты того чужого, совершенно незнакомого человека.

Целый день Макса преследовало выражение ее лица. К счастью, у него было чем отвлечься. Кроме обычного обследования Смиффершона и подготовки его к рентгенографии черепа, он брался за все, что попадалось под руку, стараясь забыться в работе. А потом, где-то после обеда, пришла посмотреть и послушать бродягу знакомая Фолкнера.

Он ожидал увидеть перед собой молодую женщину с серьезным лицом, в очках с тяжелой оправой и скромных туфлях на низком каблуке, возможно, толстушку. Только так в его представлении мог выглядеть гениальный филолог, которому выпало ходить в юбке. Но Лаура Дэнвилл оказалась почти до абсурда ослепительной брюнеткой. Ее прическа отвечала последним достижениям салонов Мейфера, платье — словно с выставки моделей одежды, грим — прямо со страниц Vogue’a, а фигура — либо чудо биологического отбора, либо результат строжайшей диеты и неустанных упражнений.

Унылое настроение Макса впервые за целый день рассеялось, когда он увидел сопровождавшего ее Фолкнера. Тот шел за ней, так сильно высунув язык, что казалось, вот-вот на него наступит. И, хотя ему можно было только посочувствовать — у него было обострение стоматита — выглядело это действительно забавно. Улыбка Макса, когда Гордон представлял его Лауре, была совершенно непринужденной.

— Я рассказывал тебе о Лауре, — с энтузиазмом начал Фолкнер, не в силах оторвать от нее взгляда. — Если этот человек — Смиффершон, или как он там себя называет — говорит на любом из существующих на Земле языков, Лаура скажет нам, на каком именно.

Она машинально улыбнулась в ответ на комплимент, пододвинула себе стул и села.

— Гордон — ужасный болтун, — сказала она. — Судя по тому, что я успела разобрать из его бессвязного лепета, у вас находится человек, говорящий на неизвестном вам языке. Я не совсем представляю, что могу для вас сделать: в Европе не часто случается разговаривать с носителями каких-нибудь далеких языков, так что сегодня я рискую услышать язык, которого мне раньше слышать не приходилось.

Она поставила на стол рядом с собой огромных размеров сумку, открыла ее и вынула миниатюрный магнитофон.

— Прежде чем мы пойдем к нему, введите меня хоть немного в курс дела, — попросила она.

Макс рассказал ей все, что мог. Когда он закончил, Лаура удивленно вскинула подведенные брови.

— Нет слов, обозначающих кровать, стол! — сказала она. — Не похоже ли это на травму мозга?

Макс кивнул.

— Сегодня утром мы сделали ему рентгенографию черепа, снимки будут готовы к вечеру. Но вряд ли они покажут что-нибудь.

— Оч-чень странно, — протянула она. — К какой расе он принадлежит? Вы можете сказать?

— Европеец.

— Хм-м! — Она собрала магнитофон и встала. — Ведите меня поскорее к вашему таинственному Смиффершону!

На этот раз, по распоряжению Макса, кровать бродяги отгородили ширмами. Ее раздражали пристальные взгляды влюбчивых особей мужского пола. Однако Лаура принялась допрашивать Смиффершона в быстрой, четкой, отнюдь не женской манере. Ее магнитофон тихо гудел на тумбочке у кровати.

Она начала с отдельных слов, которые они записали вчера: «ки-ура» — «одеяло» и странного произношения фамилии Фолкнера. Похоже, бродяга стал, наконец, должным образом реагировать на внимание, которое ему оказывали: ей удалось вытянуть из него несколько длинных фраз. Фолкнер попытался было вмешаться с каким-то предложением, но был встречен таким уничтожающим взглядом, что тут же замолчал. Макс зачарованно следил, как Лаура звук за звуком воспроизводит даже самые длинные из записанных фраз Смиффершона.

Наконец, он не выдержал:

— Получается что-нибудь?

— Язык индоевропейский, это несомненно, — сказала Лаура.

Она наморщила лоб.

— Дайте листок бумаги.

— Вот!

Фолкнер протянул ей блокнот, и она достала из сумки авторучку. Вытянув шеи, они увидели, что она записывает слова знаками международного фонетического алфавита.