Страница 62 из 100
5 А на речке парус вьется, И паром помчали; Жаворонком он зовется На реке Урале. И на полных парусах Жаворонок мчится, На рассеченных волнах Узкий след струится… А на жаворонке том Погонщик верблюжий, Он с верблюдом-горбуном, Рыжим, неуклюжим… Над обрывом каланча, Свет полудня яркий, И вступил на солончак Караван бухарский. Словно моря белый вал, Над ковыльной степью Вечер звезды собирал Охотничьей сетью. Поздним вечером сидит У костра бухарец, Гость заезжий говорит, Как он жил, мытарясь… О минувшем, о былом Вспоминает снова И грустит над чугунком Бараньего плова. Не растает на ветру Полынная горечь, Подошел к тому костру Тарас Григорьич. Но белянка у межи Встретила нежданно. «Как зовут тебя, скажи?» — «Я зовусь Оксана…» — «Так подругу юных лет Звал я ненароком Там, где пляшет лунный свет На Днепре широком. Ты откуда?» — «Где Ирпень Вьется вдоль садочка, Я встречала светлый день, Солдатская дочка. Чумаки идут в поля Холодной порою, У криницы тополя, Ивы над рекою. Есть поверье в Ирпене: Муж с женою жили, Муж скончался на войне, А жену убили Шляхтичи и закопали В тесную могилу, Сапогами затоптали Молодую силу… В мае солнце разгоралось, По его призыву Из могилы подымалась Плакучая ива. Как убийцы увидали Плакучие ветви, Над могилой замелькали Сабли на рассвете. Но повсюду, где легли Ветви прихотливо, Подымались из земли Молодые ивы. И качали, пригибаясь, Над тоской дорожек Сто заплаканных красавиц Серебро сережек. И бежали люди злые С Украины. Ныне Помнят лирники слепые О лихой године И об иве в Ирпене, Как ее губили, Как той иве по весне Руки разрубили, Как из рук ее тогда Вырастали ивы, — Ныне ивушка светла — Назвалась счастливой». 6 Сказки милой старины… «Спасибо, Оксана… Были нашей стороны Твержу неустанно. Мне остаться здесь нельзя — К Аральскому морю Гарнизонные друзья Поведут, не спорю. Но когда в тревожный час Станет сиротливо, Сразу вспомню твой рассказ: Не погибла ива…» 7 Грустен порт Новопетровск, Невесело море. Вытянешься в полный рост На седом просторе. Гарнизонный огород, Безлюдное поле… Там и дикий мак растет, Будто не на воле. Ветку ивы посадил На лугу открытом. (Конь на бедную ступил В Гурьеве копытом.) Время вышло, по весне Ива распустилась, Милосердной седине С грустью поклонилась. И любил возле нее Быть Тарас Григорьич, Пить, бледнея, забытье, Полынную горечь. Говорил он ввечеру, Над обрывом горбясь: «Эта ива на ветру — Нашей жизни образ. Не убьют ее враги… Там, на Украине, Друг далекий, помоги, Отзовися ныне…» 1939
230. ОРЕНБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ
ПОСВЯЩЕНИЕ
Эту дней давно минувших повесть Я тебе дарю, Егор Синицын. Будет в ней рассказано на совесть, Как скакали вместе по станицам. К Оренбургу, к Орску нет дороги, Обмелели вдруг степные реки. Верный друг мой, на барсучьем логе Мы с тобой расстались не навеки. Над степями снова дым полынный, А на взморье стаи белых чаек. Будут помнить этот сказ былинный И Кубань, и Дон, и Орь, и Яик.ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тихо в штабе Фрунзе; конный ординарец Дремлет на попоне в рыжих сапогах, Семь друзей сибирских, не снимая малиц, Спят на сеновале с «Шошами» в руках. Холодок нежданный лужи подморозил, В каменной времянке тлеют угольки, И висят шинели у высоких козел, К потолку высокому тянутся штыки. И лежит, потрепанный, возле балалаек Песенник, где песня про казачий Яик, Про былые встречи в том краю желанном, Как скакали конники над степной рекой, Как скакали конники по родным курганам, Слушая до полночи звон сторожевой. Снова юность славится, и с какою силою Сразу вспоминаются юность и печаль… Где же повстречается та подруга милая, Что зовет любимого в огневую даль? В эти ночи темные лишь в одном окошке До рассвета позднего не гасили свет… Часовых сменяют на ночной дорожке, Только командарму вовсе смены нет… Свод небесный с вечера тучами задернется… До зари не гаснет ясный огонек… Занавески серые… небольшая горница… С папироски тянется голубой дымок… Михаил Васильич над походной картой Молча коротает медленную ночь, Ту, что оплывает синевой неяркой, Словно лампа чадная, над прохладой рощ. Кто-то донесенье ножом нацарапал На своем планшете, а флажки горят… Фрунзе вспоминает не про тот Сарапуль, Где на войско Гайды конники летят… Нет, другая дума мучит командарма — Телеграмму Ленина вспомнил в тишине. В ней приказ секретный: наступать ударно,— Ведь Уральск в осаде, Оренбург в огне. В ней приказ секретный… По болотным кочкам Конные дозоры скачут на рысях, Наши агитаторы в войске колчаковском — Казаки лихие с сединой в чубах. Эта ночь сегодня кажется короткой, И взволнован Фрунзе думою одной — Что над той же самой фронтовою сводкой Наклонился Ленин в тишине ночной. Печка разгорелась, и трещат поленья, Фрунзе долго смотрит, как огонь горит… «Много в жизни сделало наше поколенье, Многое еще нам сделать предстоит…» Он на пламя смотрит — словно голос слышит… Воздвигают зори города во мгле. Как теперь Россия торопливо дышит, Припадая грудью к дорогой земле! Вдруг стучатся в двери: входит, пригибаясь, Проклиная басом рост саженный свой, В оренбургской бурке тот усач-красавец, Что в бою недавнем отстоял Сулой. Он в груди могучий, по-казачьи с чубом, У него нагайка длинная в руке. «Хоть была горячка, всё же не порубан, Конь мой быстроногий вынес налегке», — Сразу он промолвил, козыряя лихо. Все проснулись в штабе от подобных слов И хватают ружья. Усмехнулся тихо Басовитый конник, приподнявши бровь. Сел Егор Синицын, загремели шпоры… «Что ж, — промолвил Фрунзе, — будут разговоры… Я тебя, признаться, вызвал неспроста: Мне из Приуралья донесли дозоры, Будто не в порядке сотая верста». «Там, где Липцы?» — тихо вымолвил Синицын. «В Липцах»… — «Быть не может. Я признаюсь вам, Что совсем недавно из родной станицы Принесли мне вести — я не верил сам, — По станицам нынче всюду есть комбеды, А полков казачьих сосчитать нельзя… До последней доли, до большой победы У меня в станицах верные друзья. В Липцах рыжий Берест, бывший подхорунжий, Синяя фуражка да шинель до пят. Мы, на веки вечные связанные дружбой, Вместе горевали у седых Карпат. В Липцах мне родные почитай что всюду, В каждом пятистеннике — сваты, кумовья… Что бы ни твердили, доколь сам не буду, Никакому домыслу не поверю я». Он глядел на Фрунзе. Командарм, нахмурясь, По широкой карте расставлял флажки. Топали копыта вдоль узорных улиц, И дымком тянуло с голубой реки. «Ты не прав, Синицын… Что же — дружба дружбой… Ну, а вдруг изменник этот подхорунжий? Завтра мы проверим…» — «Михаил Васильич, Я прошу по чести отпустить меня. Если там невнятица — горя не осилишь, Я сейчас на Липцы погоню коня…» — «Подожди, Синицын!» Стало шумно в штабе, Чай простыл в стакане. Догорел огонь. Ординарец верный, в смехе рот осклабив, Разбирал винтовку. За оградой конь Ржал неутомимо, — словно звал в дорогу, В Липцы — в дом заветный, к Золотому Логу. Поглядел Синицын: словно в песне старой, Луг покрыт туманом — белой пеленой, Дикий мак пылает у крутого яра, И бежит дорога серой колеей. «Ты уже уходишь?» — «Скоро мы вернемся», — Отвечал Синицын, шпорами звеня. Он в дверях широких с рыжим незнакомцем Разошелся хмуро и позвал коня. «Путь на Липцы… Степи… Песню лебединую В этот полдень горестный ковыли трубят… Командарм рассердится… голову повинную Преклоню без ропота… Что же… виноват. Сорок верст дорогами да семнадцать берегом, По крутым обочинам всходит лебеда. Удивится, стало быть, как вернемся с Берестом, Старые товарищи — не разлей вода».