Двойник Декстера

Копы приезжают, если положено. А им уж точно положено, когда кто-нибудь набирает 911 и сообщает, что в квартире номер 11 на втором этаже идет драка. А если позвонивший говорит, будто потасовка внезапно прервалась жутким воплем, после которого наступила тишина, копы появляются быстро.

Когда Валентайн, услышав переговоры по рации, понимает, что полицейские едут к нему домой, он, разумеется, исчезает, прежде чем они здесь окажутся. Он заберет все, указывающее на его маленькое хобби, — атакие штучки у Валентайна имеются, как же иначе! — торопливо сбежит по лестнице и сядет в неосвещенный салон машины, не сомневаясь, что успеет уехать подальше и переждет, пока рация не оповестит его о чистоте горизонта.

Он и не подумает, что Незнакомец озаботился списать номер его машины. Валентайн ездит на светло-синем «шевроле-блейзере» двенадцатилетней давности с наклейкой «Выбери жизнь» и магнитиком на дверце, который гласит: «Клоун Пуффалумп». И уж точно Валентайн не заподозрит, что Незнакомец ждет его на заднем сиденье машины, спрятавшись в темноте.

Итак, Валентайн ошибется дважды. Незнакомец действительно знает его машину и караулит хозяина, свернувшись на полу в темноте под задним сиденьем старого «шевроле». Кто-то ждет, когда Валентайн закончит вытирать лицо и с легкой торжествующей улыбкой наконец-то — наконец-то! — сунет ключ в замок зажигания и заведет мотор.

Когда мотор включается, наступает нужный момент — наконец-то! — и Нечто, восстав из мрака, в мгновение ока набрасывает петлю из капроновой лески, способной удержать груз в пятьдесят фунтов, на пухлую шею Валентайна и туго ее затягивает, прежде чем тот успевает сказать что-нибудь помимо «Гхрр!..». Валентайн начинает нелепо, слабо и жалко размахивать руками, и тогда Незнакомец чувствует холодное презрение и власть, которые текут по леске, вливаясь в удерживающие ее пальцы. Улыбка сбегает с лица Валентайна и оживает на нашем. Мы так близко, что чуем его страх, слышим перепуганный стук сердца, ощущаем, как он задыхается… и это хорошо.

— Теперь ты принадлежишь нам, — говорим мы, и наш Командный Голос поражает клоуна, как удар молнии, которая сверкает снаружи, подчеркивая темноту. — Ты сделаешь то, что мы прикажем, и только так, как мы потребуем.

Валентайн думает, будто имеет право высказаться. Он издает слабый всхлипывающий звук, но мы туго натягиваем петлю, очень туго, всего на мгновение, чтобы он понял: его дыхание — в нашей власти. Лицо Валентайна синеет, глаза вылезают из орбит, он хватается руками за шею, пальцы несколько секунд беспомощно царапают петлю, а потом все вокруг него темнеет, руки падают на колени, он валится вперед и начинает терять сознание, поэтому мы отпускаем леску. Для него еще рано, слишком рано.

Плечи Валентайна вздрагивают, он издает звук, похожий на скрежет ржавого замка, и втягивает воздух, сокращая то количество вдохов, которое у него еще осталось. Еще не зная, что их число невелико, он поспешно вдыхает снова, уже свободнее, а потом выпрямляется и тратит драгоценный воздух, хрипло проговорив:

— Какого хрена?..

Из его носа капает отвратительная слизь, голос звучит сипло, странно и очень неприятно, поэтому мы снова натягиваем петлю, на сей раз не сильно, но достаточно, чтобы Валентайн понял: теперь он принадлежит нам. Он послушно разевает рот, хватается за горло и наконец замолкает.

— Ни слова, — говорим мы. — Езжай.

Он поднимает голову, смотрит в зеркальце заднего вида и впервые ловит наш взгляд — только взгляд, холодный и темный, в узких прорезях блестящего шелкового капюшона, который закрывает лицо. Валентайн будто бы собирается что-то сказать, но мы слегка подергиваем петлю, просто чтобы напомнить, и он быстро передумывает, отводит глаза от зеркальца, включает передачу и трогается с места.

Мы осторожно направляем его на юг, то и дело поощряя легкими подергиваниями удавки, желая укрепить в мозгу Валентайна одну-единственную мысль — даже дыхание не дается даром, и он будет дышать, только когда мы позволим. Большую часть пути Валентайн ведет себя хорошо. Лишь один раз на светофоре он снова смотрит на нас, откашливается и спрашивает:

— Что вы… куда мы едем?

Тогда мы с силой тянем поводок, и мир вокруг Валентайна меркнет.

— Туда, куда тебе велят, — говорим мы. — Рули и не болтай — возможно, протянешь чуть дольше.

Этого достаточно, чтобы он покорился; Валентайн еще не знает, но скоро, совсем скоро он сам не захочет жить дольше, поскольку ему предстоит убедиться, что это очень больно.

Мы осторожно направляем его по переулкам в район, застроенный домами поновее. Почти все они закрыты за долги. Заранее выбрав и подготовив один из них, мы везем Валентайна туда по тихой улочке мимо сломанного светофора под старомодный навес, примыкающий к дому, заставляем припарковаться у дальней стены, чтобы машину не увидели с дороги, и выключить мотор.

Долгое время мы ничего не делаем, только держим удавку и слушаем ночь. Но мы отмахиваемся от нарастающего журчания лунной музыки и мягкого, неодолимого шелеста внутренних крыльев, которые до боли жаждут распахнуться и взмыть в небо. Нам нужно соблюдать осторожность. Мы отслеживаем каждый звук, способный ворваться незваным в эту ночь. Мы слушаем — и до нас доносятся шум дождя и ветра, плеск воды по крыше навеса, шелест деревьев, которые раскачивает летняя гроза. И больше ничего.

Мы внимательно смотрим: в доме справа, единственном, из которого видно навес, темно. Он пуст, как и тот дом, рядом с которым мы остановились, и мы заранее удостоверились — здесь никого нет. Мы тихо выглядываем на улицу, навострив уши и осторожно пробуя на вкус теплый сырой ветер. Мы ищем в нем следы присутствия иных существ, способных видеть и слышать… Никого. Мы делаем глубокий, чудесный вдох, втягивая в легкие воздух, наполненный вкусом и запахом удивительной ночи и тех прекрасных и страшных дел, которыми мы вскоре займемся все вместе, только мы — и клоун Пуффалумп.

Валентайн откашливается, пытаясь сделать это тихо и незаметно, в надежде избавиться от острой боли, которую причиняет удавка, и каким-то образом осмыслить ту невозможную ситуацию, в которую он, такой уникальный и удивительный, влип. Звук его кашля отдается в наших ушах, как кошмарный лязг тысяч зубов, и мы снова рывком затягиваем петлю — так сильно, чтобы ободрать кожу и отбить у Валентайна охоту издавать какие-либо звуки. Он откидывается на спинку кресла, а потом молча валится вперед, вытаращив глаза. Мы торопливо выходим из машины, открываем дверцу со стороны водителя и вытаскиваем Валентайна, который падает на колени на бетонное покрытие под темным навесом.

— Живей, — приказываем мы и слегка ослабляем удавку. Он смотрит на нас, и, судя по выражению лица, от него совершенно ускользает сам смысл слова «живей». Заметив, как в его глазах растет новое чудесное осознание, мы затягиваем петлю, чтобы окончательно утвердить Валентайна в этой мысли. Тогда он неловко поднимается с колен и шагает впереди нас во мрак пустого дома, через заднюю дверь со спущенными жалюзи. Здесь его новое жилище — последнее, где он будет жить.

Мы ведем Валентайна на кухню и позволяем побыть несколько секунд в тишине. Мы стоим у него за спиной, вплотную, удерживая петлю сильной рукой. Он стискивает кулаки, шевелит пальцами и снова откашливается.

— Пожалуйста… — шепчет он сиплым голосом, который умер первым.

— Да, — говорим мы, и волны нашего спокойного терпения накатываются на берег безумной радости. Вероятно, Валентайну кажется, что он слышит надежду в этом мирном предвкушении. Он слегка качает головой, словно ему под силу противостоять волне и вернуться.

— За что? — хрипло спрашивает он. — Я… я… почему?

Мы туго стягиваем петлю и следим, как его дыхание останавливается, а лицо темнеет. Валентайн снова валится на колени, но мы отпускаем удавку, прежде чем он успевает потерять сознание. Совсем чуть-чуть, только чтобы в его легкие через израненную глотку проникло немного воздуха и он ожил. Тогда мы скажем ему все, откроем радостную правду.