Самарканд

— Скорее, горе нашим костям, если хан прибудет раньше нас.

IV

Испокон веков астрологи утверждали, что четыре города возникли на земле под знаком мятежа: Самарканд, Мекка, Дамаск и Палермо. И не ошиблись! Никогда эти города не подчинялись своим правителям, разве что их к тому принуждали, никогда не следовали прямым путем, разве что он был проложен мечом. С помощью меча Пророку удалось сбить спесь с жителей Мекки, подобно ему поступлю я и с жителями Самарканда!

Насер-хан, владыка Заречья, стоял перед своим троном — гигантским, покрытым медью сооружением, утопающим в коврах, и метал громы и молнии, заставляя трепетать родных и гостей; взгляд его бродил по толпе, выискивая жертву: кого-то посмевшего не сдержать дрожь, или принявшего недостаточно сокрушенный вид, или напоминавшего ему о предательстве. Все инстинктивно пытались спрятаться за соседа или всей своей повадкой — согбенной спиной, понурой головой — выразить ему сочувствие и переждать грозу.

Так и не найдя жертвы, Насер-хан стал с остервенением стаскивать с себя парадные одежды, бросать их на пол, топтать ногами, изрыгая россыпь звучных ругательств на своем родном кашгарском диалекте — смеси тюркского и монгольского. По обычаю облеченные высшей властью с утра надевали на себя по три, четыре, иной раз до семи расшитых кафтанов, от которых в течение дня избавлялись, передавая их тем, кого желали отличить или наградить. Поступив так, Насер-хан дал понять, что сегодня никто из его подданных этого не заслужил.

День приезда Насера в Самарканд должен был стать праздничным, как и всякий раз, когда город посещал государь, однако случилось так, что радость угасла в первые же минуты его появления. Взобравшись по крутой мощеной дороге, ведущей от реки Сиаб к городу, хан торжественно въехал в него через Бухарские, северные ворота. Тогда еще его лицо светилось всеми своими черточками, маленькие глазки казались посаженными глубже, чем обычно, скулы лоснились в янтарных солнечных лучах. И вдруг его настроение резко изменилось. Это произошло в тот самый миг, когда он приблизился к группе из двух сотен именитых граждан, окружавших Абу-Тахера, среди которых находился и Омар, окинул их беспокойным подозрительным взором и не увидел тех, кого искал. Он натянул поводья, заставив лошадь встать на дыбы, и поскакал прочь, ворча себе под нос что-то неразборчивое. При этом он сидел на своей вороной кобыле так, словно аршин проглотил, ни разу больше не улыбнулся и не ответил на овации тысяч жителей, с рассвета дожидавшихся его появления. Многие размахивали над головой прошениями, написанными по их просьбе писцом, но никто не осмелился приблизиться к нему и самолично их подать. Его приближенный собрал прошения, обещая представить их на рассмотрение.

Процессию возглавляли четыре всадника с высоко поднятыми династическими штандартами коричневого цвета, затем верхом на коне ехал хан, за ним голый по пояс раб с огромным опахалом. Не делая нигде остановок, процессия миновала главные улицы города, обсаженные искореженными тутовыми деревьями, и, не заезжая на базар, двинулась вдоль арыков до квартала Асфизар. Там, в двух шагах от резиденции Абу-Тахера находился временный дворец шаха. В прошлом властители селились внутри цитадели, однако в результате недавних сражений она пришла в негодность. С тех пор на ее территории размещался турецкий гарнизон, разбивший палаточный город.

При виде убийственного настроения хана Омар засомневался, стоит ли ему идти во дворец и воздавать ему почести, но кади и слышать не хотел его возражений, втайне надеясь, что присутствие поэта поможет разрядить обстановку. По дороге Абу-Тахер просветил Хайяма относительно случившегося: высшее духовенство города решило бойкотировать церемонию встречи, обидевшись на хана за то, что он приказал дотла сжечь Большую мечеть Бухары, где укрылись его противники.

— Между сюзереном и духовенством, — объяснял кади, — идет постоянная война, порой открытая, кровавая, но по большей части тайная.

Будто бы дошло даже до того, что улемы[15] вошли в сговор с группой военачальников, которых приводило в отчаяние поведение их повелителя. Его предки принимали пищу вместе с воинами и не упускали возможности напомнить всем, что их власть опирается на воинскую доблесть выходцев из народа. Но со временем турецкие ханы стали все больше напоминать персидских правителей прошлых веков: воспринимали себя чуть ли не как богов, окружали себя все более сложным церемониалом, для высших армейских чинов непонятным и даже унизительным. И, потому часть высшего состава армии пошла на сближение с духовенством и не без удовольствия выслушивала, как поносят Насера, обвиняя его в отходе от норм ислама. Чтобы запугать военачальников, хан вел себя по отношению к улемам жестоко. Сыграл тут свою роль и пример отца, довольно набожного человека, тем не менее в самом начале своего царствования снесшего с плеч одну изрядно обмотанную шелковым тюрбаном голову.

В 1072 году Абу-Тахер был среди тех немногих, кто сохранил с ханом добрые отношения: он и сам частенько наведывался к нему в Бухару, где находилась главная резиденция, и во всякий его приезд в Самарканд устраивал ему торжественный прием. Кое-кто из улемов неодобрительно посматривал на его соглашательство, но большинство ценили в нем посредника.

И теперь ему предстояло в очередной раз исполнить свою роль примирителя, не перечить Насеру, использовать мельчайший просвет в его настроении, чтобы пробудить в нем лучшие чувства. Он выжидал, когда минуют самые тягостные минуты, когда хан поудобнее устроится на мягкой подушке трона, и только тогда исподволь повел свою тончайшую, незаметную для непосвященного игру по сближению сторон. Омар вздохнул с облегчением, видя, как умело обходится Абу-Тахер с разгневанным монархом: по его знаку дворецкий привел юную рабыню, которая подобрала с пола разбросанные, будто тела на поле брани, одежды. Присутствующие тотчас почувствовали облегчение, распрямились, иные отважились даже шепнуть что-то на ухо соседу.

Выйдя на середину зала, кади встал напротив хана, склонил голову и застыл, не роняя ни звука, до тех пор, пока Насер не бросил ему властным тоном, в котором сквозило пренебрежение:

— Пойди скажи всем улемам этого города: пусть с рассветом явятся к моим ногам. Голова, что не склонится, полетит с плеч долой. И чтобы не вздумали бежать от моего гнева, все равно не убегут.

Стало ясно: буря улеглась, выход из сложной ситуации наметился, и когда строптивцы повинятся, господин перестанет свирепствовать.

На следующий день Омар вновь сопровождал кади ко двору, где обстановка изменилась до неузнаваемости. Насер восседал на некоем подобии ложа, застеленного ковром темных тонов. Перед ним стояли два раба: один держал поднос с засахаренными розовыми лепестками, другой — сосуд, наполненный благоухающей водой, и полотенце. Шах брал по лепесточку, клал на язык и ждал, когда лакомство растает во рту, затем протягивал руку ко второму рабу, вытиравшему ее, и так раз двадцать, тридцать, все время, пока перед ним проходили депутации: от городских кварталов — Асфизара, Панжхина, Загримаша, Матюрида, торговых корпораций и ремесленников — жестянщиков, бумагоделов, шелководов, разносчиков воды, а также делегации от общин, находящихся под его покровительством, — еврейской, несторианской, огнепоклонников.

Каждая делегация начинала с целования земли, затем приветствовала хана челобитием, продолжавшимся до тех пор, пока он не подавал знака. После этого глава делегации произносил несколько фраз, и все пятились к выходу: поворачиваться к государю спиной не дозволялось. Подобный ритуал мог быть введен либо слишком озабоченным собственным величием сувереном, либо чересчур недоверчивым подданным.

Затем наступил черед церковных иерархов, их появления ждали с любопытством и страхом. Абу-Тахеру не составило труда убедить их явиться, ведь заявить о своем недовольстве — одно, а упорствовать в непослушании — другое, и мученической смерти никто из них не желал.

15

мусульманские богословы.