После войны

— Ну, вот мы, наконец, пришли, — сообщил Садурский, останавливаясь возле тяжёлой двери, покрытой рунами, перед которой за столом со скучающим видом что-то писал в тетради молодой сотрудник милиции в форме с нашивками сержанта. — Как наш постоялец? — насмешливо поинтересовался Чернобор Савельич у охранника.

— Да, куда он из клетки денется, — отмахнулся тот. — Сидит, голубчик. Смирный уже стал после того раза.

— После какого? — опередил меня с вопросом любопытный фельдшер.

— Да тут комната у нас особая, для содержания чародеев. С защитой, — охотно пояснил следователь. — Так эта сволочь посчитала себя умнее всех, сбежать попыталась, как оклемалась. Ну, его и приложило защитой так, что пришлось целителей по второму кругу вызывать. Больше не озорует, — желчно усмехнулся он. — Ну, готовы?

— Всегда готов, — вздохнул я, хотя особой готовности общаться с Домлевым уже не имел.

Низкая комната без окон, примерно три на три сажени, раньше, вероятно, служившая погребом, освещалась тусклым пыльным плафоном над дверью. Здесь было прохладно, но сухо. Помещение разделялось на две части едва заметной мерцающей магической завесой, продублированной ярко-красной чертой по полу, стенам, и даже потолку. Меньшая часть комнаты, та, что у двери, предназначалась, видимо, для посетителей. С одной стороны от двери стоял письменный стол с выключенной настольной лампой, с другой — несколько стульев в ряд.

Большая же половина, служившая апартаментами заключённому, из мебели имела каменное кресло в центре, возле самой завесы, тоже покрытое рунами, в одном углу — унитаз, в другом — двухэтажные нары. Собственно, на этом скудная обстановка и заканчивалась.

— Заключённый, займите кресло для допросов, — нейтральным тоном обратился к лежащему на верхних нарах человеку Чернобор Савельич. — Присаживайтесь, присаживайтесь, вам и так тяжело, — обратился он ко мне. Возражать я не стал, и, поддерживаемый фельдшером, тяжело опустился на один из стульев для посетителей. Исавий плюхнулся рядом, Садурский занял место за столом, выложив на него из тощего портфеля несколько листков бумаги, ручку и чернильницу, добытую в недрах стола. — Заключённый, займите кресло для допросов и не заставляйте меня прибегать к силовым мерам, — повторил своё распоряжение следователь всё тем же безликим голосом. Наверное, не так-то легко давалось ему это спокойствие.

— А силовые методы — это какие? — полюбопытствовал фельдшер.

— Тоже свойство защиты, наложенной на комнату, — спокойно пояснил следователь. — Когда кто-то пересекает вот эту черту на полу, красную, то заключённый насильно этой самой защитой водружается в кресло. В это время она управляет его телом, что чревато всевозможными травмами от растяжений до переломов и повреждения внутренних органов. Просто под параметры каждого конкретного человека подобные управляющие контуры надо отдельно подстраивать, а кому здесь надо занимать ценного специалиста подобными мелочами? Приличные люди тут не сидят, а тех, что сидят, жалеть некому, — он безразлично пожал плечами. На последнее заявление добродушный Исавий укоризненно покачал головой, но от комментариев благополучно воздержался.

Тем временем обитатель камеры решил послушаться следователя. Он завозился на койке, и принялся неловко спускаться. Следователь не торопил, наблюдая за естественным ходом событий. Впрочем, вряд ли у заключённого получилось бы проделывать эти операции быстрее: у него по самое плечо отсутствовала правая рука, да и на правую ногу он явно избегал наступать. Кряхтя и покашливая, он спустился и доковылял до кресла, на которое с трудом опустился, опираясь на руку, и я сумел, наконец, разглядеть его.

— Вам, наверное, трудно его узнать, — спокойно обратился ко мне Садурский.

— Нет, отчего же, — я пожал плечами, пристально разглядывая лицо заключённого. Тот отвечал мне угрюмым, тяжёлым взглядом.

Не знаю уж, я это постарался, или прибывшая подмога, но пострадал Домлев очень сильно. Он лишился руки, глаза, да и вся правая половина лица была покрыта шрамами. Его действительно довольно трудно было бы узнать теперь. И даже, скорее, не из-за увечий, а из-за гадкого выражения крысиной злобы, искажавшего лицо куда сильнее шрамов.

— Итак, приступим. Товарищ гвардии обермастер Илан Олеевич Стахов, знаком ли вам заключённый?

— Да, — кивнул я, разглядывая через мерцающую стену бандитского атамана и тщетно пытаясь найти в его чертах черты своего покойного сослуживца. — Это гвардии капитан Косарь Селемирович Домлев, числящийся среди погибших при обороне Приасска 17 ноября 1909 года.

— Заключённый, подтверждаете ли вы это? — Садурский вопросительно посмотрел на Домлева.

— Жив всё-таки, сука, — процедил сквозь зубы, с ненавистью глядя на меня, капитан. — Чуть-чуть я тебя не достал, на пару секунд не успел, [цензура] такую прищучить, — он скрипнул зубами и тяжело, надрывно закашлялся.

— Подтверждает, — мрачно хмыкнул себе под нос фельдшер, глядевший на заключённого со смесью гадливости, брезгливой жалости и разочарования. Видимо, он ожидал от грозного атамана чего-то большего.

— Где вы видели этого человека последний раз? — деловым тоном обратился ко мне заметно повеселевший следователь. Самая главная формальность была улажена, и он со спокойной душой мог уже передавать дело в суд, но всё-таки решил довести процедуру до логического конца. Я ответил на этот вопрос, на несколько следующих, подписал всё, что требовалось. В общем, вся эта очная ставка продлилась от силы минут десять.

— Чернобор Савельич, можно мне с ним поговорить? — неожиданно даже для себя попросил я, когда все уже собрались на выход, и Исавий помог мне подняться на ноги. — Наедине.

— Не вижу причин отказывать, — развёл руками следователь, впрочем, явно недоумевая. — Пойдёмте, Исавий. Если что, мы за дверью, — предупредил он, и оба вышли.

Мы несколько секунд помолчали. Я всё никак не мог понять, зачем попросил этого разговора, и о чём вообще можно было разговаривать с этим человеком.

Нас с детства учат, что все люди хорошие, просто некоторые запутываются в жизни, и отсюда получаются все беды. Не со зла, просто от неумения понять, что хорошо, а что — плохо. Я в неопровержимость этого утверждения верил, может, только в детстве. Может, действительно именно маленькие дети — все без исключения хорошие, а потом они растут, и своё дело делает окружение и воспитание.

Нет, это всё не о том. Это процесс постепенный, а вот как могло получиться, что настоящий, хороший человек, офицер в лучшем смысле этого слова превратился в подобную падаль? Вдруг, разом, без каких-то внятных причин и переломов…

Наверное, именно этот вопрос не давал мне покоя, и именно он стал причиной этой нашей последней встречи.

— Как же ты в такое превратился, капитан? — наконец, нарушил я молчание.

— Твоими стараниями, — захихикал он, и сразу же вновь закашлялся. — Руку ты мне сжёг, лёгкие сжёг, пол лица сжёг, без ноги чуть не оставил, [цензура].

— Ты же был человеком, капитан. Настоящим, — я проигнорировал это высказывание, продолжая разглядывать изуродованное лицо. — Когда же ты в тварь такую превратиться успел? Домлев, ты же мне другом был, спину мне прикрывал, вместе в окопах мёрзли, вместе жизнью рисковали…

— Другом? — он сплюнул под ноги, тяжело поднялся с кресла и подошёл вплотную к разделявшей нас почти невидимой стене. — Как же я тебя ненавижу, Стахов. Тебя, всех дураков, тебе подобных. Всю жизнь я вас ненавижу, слова ваши эти правильные, про смерть за родину, про героев и мучеников революции. Либо брехня, либо дураки, вроде тебя, что её за чистую монету принимают. Я сначала не верил, что вы правда такие есть, а потом как на тебя посмотрел… смешно сначала было. А потом… Бараны вы жертвенные, твари тупые. А я не хочу на закланье идти, я жить хочу вдосталь, в достатке, как князья жили, как родители мои жили, и я бы жил, если б не вы, такие вот правильные, [цензура] [цензура]! Из-за которых я всё детство в детдоме — впроголодь, в учебке — впроголодь, на службе — как батрак какой-то, с утра до ночи, на войне — в окопах этих грязных, среди солдат вшивых и вас, [цензура]! И я хорошо пожил в эти годы, пока вы там подыхали за своё светлое будущее и идеалы! Об одном жалею, что сдохну, а даже тебя с собой не прихвачу! — он ещё раз сплюнул под ноги и, кашляя, поплёлся в сторону нар. Я смотрел, как он вскарабкался по необструганной занозистой лестнице и завалился в койку, не глядя больше в мою сторону. Потом ещё несколько секунд я стоял в полной тишине, разглядывая руны на кресле и красную черту на полу. Молча развернулся и навалился на дверь плечом, открывая. Её тут же подхватили с обратной стороны, помогая мне выйти в коридор.