Царь-кукла

— Профессора, например! Ты же хотел кого-нибудь убить!

— Я не понимаю… — пробормотал Капралов.

— Сейчас поймешь!

— Ломайте! — выдохнула Ариадна Ильинична. — Лука Романович, скорее ломайте дверь!

Дверь распахнулась с первой попытки. С перепугу Капралов так саданул по ней плечом, что перестал чувствовать руку.

Толян стоял у окна, широко расставив ноги. Зубы его были стиснуты, желваки выпирали бильярдными шарами. В левой руке он сжимал нож.

— И что теперь будешь делать?! — крикнул он и поднес нож к своему животу. — Я сейчас же его убью! А потом убью следующего!

Капралов скептически покачал головой.

— Не советую, — сказал он.

— А тебя никто не спрашивает!

— Зачем же тогда рассказываешь?

— Толик, пожалуйста, не надо… — попросила  Ариадна Ильинична. — Я тебя очень люблю.

— Бабуля, у меня нет выбора! — отрезал мальчик, даже на нее не взглянув. — Я все решил!

— Лучше выкинь его в окно, так надежнее, — заметил Капралов. Он смерил Толяна оценивающим взглядом и задумчиво добавил: — Хотя Профессор, наверное, тяжелый. Ты его не поднимешь. Не поднимешь ведь?

Толян громко сопел.

— Сколько ты весишь? Килограмм пятьдесят пять будет?

Ариадна Ильинична притихла и настороженно слушала.

— Интересно, а сколько весит Профессор. Дай угадаю… Точно! Килограмм пятьдесят пять! Какое удачное совпадение! Может, устроим между вами бой и посмотрим, кто победит?

Говоря это, Капралов медленно придвигался к Толяну, взглядом не давая ему отвести взгляд.

— Вы в одном весе… Думаешь, так будет честнее? С другой стороны, у тебя нож. А несчастный старик безоружен. Ой! А вдруг у него тоже есть нож?! Или это один и тот же нож? Об этом стоит поразмыслить…

Подобравшись на нужное расстояние, он резко выбросил руку, схватил Толяна за запястье и с силой ударил его кисть о свое колено. Нож выскользнул, отскочил от батареи и с мелодичным звоном раскололся на две части. Ариадна Ильинична стремглав бросилась на пол и подобрала осколки.

— Уф! — выдохнула она и так и осталась сидеть на полу.

Капралов не выпускал Толяна, словно решая, что с ним делать. Тот же, лишившись ножа, обмяк и не сопротивлялся. Капралов покрутил головой.

— Иди-ка сюда, — приказал он и подтащил мальчика к зеркалу над комодом. Тот демонстративно отвернулся.

— Смотри!

Толян отрешенно глядел в окно.

— Смотри, кому говорю! — дико закричал психиатр, и Ариадна Ильинична непроизвольно прижалась к батарее.

Толян дернулся и медленно повернулся. Из зеркала на него, понурясь, смотрела растрепанная Раиса.

— Узнаёшь?! Кого ты хочешь убить? Ты хоть понимаешь, о чем говоришь?! Ариадна Ильинична, дайте ему нож! Пусть! Пусть смотрит в зеркало и убивает!

Толян оцепенело смотрел на свое отражение, на Раису, на Профессора и остальных, и из глаз его текли слезы.

— Идиот! — крикнул Капралов, отпустил Толяна и ударил себя кулаком по ляжке. — Нельзя убить одного! Нельзя убить никого! Нельзя!

Он обессиленно махнул рукой и выбежал из комнаты.

13

Он вышел на Маяковской. Под ногами скрипел выпавший днем снег, по Тверской маршем шли уборочные машины. Он поднял воротник пальто, вжал голову в шарф и побрел в противоположную от дома сторону.

Он чувствовал, что произошло что-то важное. С одной, очевидной и даже обязательной точки зрения, Раису следовало госпитализировать. Выходка Толяна не оставляла никаких других вариантов. Сейчас он должен был выписывать ей, привязанной к койке, лошадиную дозу лекарств. Так диктовал его долг, а следовать долгу было главным долгом врача. Но с другой, казалось, совсем не его точки зрения, c точки, в которую он неожиданно переместился в тот самый момент, когда час назад выпустил Толяново запястье, происшедшее выглядело не столь ясным.

Еще вчера он гордился собой. Все было логично, а значит, правильно. Еще вчера у него было неоспоримое право решать. Но сегодня от всего этого мало что оставалось. В глубине души, там, куда не смела соваться логика, он желал, чтобы копошащиеся в голове тяжелые мысли замерзли и полопались, как капилляры в растертых на морозе ушах.

Возле распахнутых ворот в сад Аквариум он замедлил шаг, но услышал музыку из мерцающего за деревьями ресторана и прошел мимо. Вскоре ноги сами свернули на Малую Бронную, и через сотню метров он оказался на Патриарших. Обычно работающие в автономном режиме ноги сворачивают в места особенные и символические, но для Капралова пруд был всего лишь самым близким к дому куском природы, где можно назначать встречи, гулять или сидеть, глядя на воду. Ноги просто знали дорогу.

Он не стал ходить вокруг да около, а сразу сел на скамейку. Было безлюдно, лишь пара фигур на той стороне и редкие прохожие за оградой. Вдоль берега вышагивали торжествующие вороны.

Одиночество продлилось недолго. За спиной послышался хруст, и, не успел он обернуться, на лавку плюхнулся мужчина. Капралов медленно повел головой, прищурился на пустую аллею и боковым зрением рассмотрел стеганую куртку, меховую ушанку и туго обтянутый кожей подбородок спортсмена. Это был Василий, хрестоматийного вида коллега Михаила Африкановича из здания на Малой Лубянке, о чем, конечно, Капралов не знал.

Василий смотрел перед собой и не шевелился. Было ясно, что он вот-вот заговорит.

Первой мыслью было встать и уйти. Неизвестные пока слова незнакомца уже начали движение из верхней части его головы в нижнюю, пока еще в виде неслышных электрических импульсов, и оставалось совсем мало времени до момента, когда, произнесенные, они достигнут капраловских ушей. Меньше всего он сейчас желал разговоров. Однако мужчина был слишком молод, чтобы столь отчаянно искать случайной беседы; и было еще менее вероятно, что он рыскал вокруг замерзшего пруда с какими-то более практичными целями.

Он повернулся, склонил голову набок и приготовился слушать.

— Вы чем-то расстроены? — начал Василий.

Капралов молчал.

— Я должен с вами поговорить.

Василий тряхнул головой.

— Лука Романович…

«Что ж, говорите», — всем своим видом говорил Капралов.

— Меня зовут Василий. Просто Василий. Моя фамилия вам не нужна. А даже если я ее и скажу, вы ничего про меня не найдете. — Он закусил губу, словно подтверждая, что не собирается говорить лишнего. — Я много о вас знаю, Лука Романович. Вы одиноки. Вы любите людей. Правда, кажется, далеко не всех… Я знаю, что вы читаете и что покупаете. Сколько зарабатываете и сколько тратите. Знаю ваши оценки в школе и в институте. Я только одного не знаю.

— Чего же? — завороженно спросил Капралов.

— Любите ли вы родину, Лука Романович.

Капралов вытаращил глаза. И без того странный разговор сворачивал в совсем уже неприличное русло.

— Вы пытаетесь меня завербовать? — попробовал он нащупать почву.

— Вербовать человека вашего возраста с помощью идеалов бессмысленно. Может, я хочу вам помочь. Я могу. Но я должен решить.

Перед скамейкой начали собираться голуби. Делая вид, что люди их не интересуют, они с каждым шагом бочком подбирались к их ногам. Вороны замерли на удалении и с высоты своего роста следили за ситуацией.

— Помочь в чем?

— Вы любите родину?

— Да, я люблю родину.

Василий недобро усмехнулся.

— Я так и думал. Но любите ли вы родину, как люблю ее я?

— Пардон?

— Да! Как я! Каждым уголком души, и в горе и в радости, нарядную и неумытую! Или, лучше сказать, можете ли вы жить так, чтобы не любить ее больше всего на свете, больше блага и истины? Способна ли она их заменить? Способна ли стать той истиной, супротив которой все меркнет?

Теперь Капралов взирал на него с отвисшей челюстью.

— Не парьтесь, я здоров, каждый год прохожу комиссию, — будничным голосом сообщил Василий и дернул ногой. Голуби лениво отпрыгнули на пару метров. — Я это перед нашей встречей написал и выучил.

— А-а-а, спасибо за разъяснение… Если вы ждете, что я тоже что-то такое толкну, то это вряд ли. Но с горем и радостью я согласен. И с остальным тоже. Пожалуй, за исключением блага и истины. Их все же стоит оставить в покое. Любовь должна быть и критичной. Но все это верно при одном условии — что вы не путаете родину с государством.