Мышиное счастье

— Мария Сосипатровна…

— Кто вкалывает, тот кулак, а кто у телика сидит, тот не кулак?

— Мария Сосипатровна, перейдём к другому вопросу.

— Перейдём, — успокоилась она.

— Все ваши четвероногие…

— А почему это четвероногие? — обидчиво перебила хозяйка.

— Кабанчики, кролики, кошка…

— У моих курей по две ноги.

— Все ваши четвероногие и двуногие…

— А петух у меня теперь одноногий, — вспомнила она. — Вчерась на дорогу скаканул, его колесом и шибануло.

Леденцов помолчал. Он догадался, что доверительной беседы не будет, не получится. И спросил, терпеливо и уже монотонно:

— Ваши четвероногие, двуногие и одноногие, наверное, кушают?

— Не кушают, а жрут да причмокивают.

— И чем вы их кормите?

Он сразу заметил, что вопрос остудил её. Она одёрнула независимый платок, отпустила взглядом его лицо и поёжилась, словно тёплый дом внезапно просквозило.

— Картошки подпол засыпала, комбикорм где куплю, сена накошу… Способы-то у меня домодедовские.

— Как понять «домодедовские»?

— Кормовая база слабовата.

— И как вы её восполняете?

Она схватила платок за края и растянула за спиной на раскинутых руках, как расправила крылья. Леденцов ждал каких-то последующих слов, но платок опал — птица испуганно сложила крылья. Хозяйка молчала.

— Не хотите отвечать? Или боитесь?

— А ты прямо спросить тоже боишься?

— Как так?

— Спроси прямо-то, зачем пришёл.

Инспектор поёрзал на стуле — совет старухи нарушил всю следственную тактику. Что бы на его месте сделали Петельников и Рябинин? Он ведь, инспектор, ведёт допрос, а не эта бабушка… Ничего не придумав, Леденцов спросил машинально, уже вослед вылетевших слов догадавшись, что он последовал-таки её совету:

— Свиней кормите хлебом?

— У меня боровы.

— Кормите боровов хлебом?

— Кормлю.

— Где берёте?

— В магазине, у Сантанеихи, продавщицы нашей.

— А почём?

— По госцене.

— А кто ещё берёт?

— Это ты, милок, сам поспрашивай.

— Вы много брали?

— Да уж не первую свинью откармливаю.

— Спасибо, Мария Сосипатровна.

— Прямо спрошено, прямо и отвечено. Аминь. Только хлебушек и горелый бывает.

— А откуда хлеб у Сантанеихи?

— Это уж вы сами ищите.

— А вы не поможете?

— Ну ты и ехидный! Прямо утконос!

Мария Сосипатровна опустилась на стул, как-то поникнув на нём. В горнице стало так тихо, что из хлева донеслось блеянье козы. Леденцов потёр ладонью лоб и щёки, разминая чуть стянутую кожу — так бывает после купанья, когда лицо обсыхает на ветру. Радость, уют и сытое тепло — с кухни пахло варёной, наверняка рассыпчатой картошкой — лишили инспектора сил. Видимо, от мокрых до колен брюк шёл пар. Ноги оставались в торфяной жиже, но теперь тёплой жиже.

— Щей похлебаешь?

— Щей… чего?

— Ну, поешь.

— Я при исполнении.

— А вам что — щи запрещено хлебать?

— У хороших людей разрешено, — улыбнулся он, догадавшись, что ему сейчас очень хочется похлебать щей, сваренных этой женщиной.

Мария Сосипатровна принялась степенно хлопотать. Леденцов смотрел на стол, где появлялись предметы и еда вроде ему известные, и вроде совсем другие: старомодные тарелки со смешными рисунками, деревянная солонка, помидоры небывалой величины, гусиные яйца, сахарная картошка…

— У Сантанеихи полюбовник есть, — сообщила Мария Сосипатровна как-то между прочим.

— Это законом не запрещено.

— Полюбовник-то с хлебного завода.

— А как его фамилия?

— Откуда мне знать, полюбовник-то не мой.

— Внешность описать можете?

— Да разве мужика внешность красит?

— А что красит мужика?

— Кем да как работает.

— Ну и кем работает этот полюбовник?

— Главным по механизмам.

Леденцов замер, словно увидел на столе жареного Змея Горыныча.

— Мария Сосипатровна, щи отменяются…

Говорят, что существует более трёхсот сортов хлеба. Каких только нет… А какими словами определяют его: вкусный, мягкий, тёплый, душистый, ситный, свежий, хрустящий…

Но больше всех мне нравится другое слово — насущный. Хлеб наш насущный…

Женщина оторвала пустой взгляд от пустого окна и повернулась. Бутылочные стекла колко блестели на полу, зелёный лук слегка повял, буханка хлеба казалась чёрствой… Женщина взялась за веник — второй день не убирается.

Звонок в передней удивил её. Надежда, которой хватило секунды пути от кухни до двери, отогрела лицо. Женщина открыла запор почти с улыбкой…

— Извините за позднее вторжение, — сказал Петельников.

— Вам кого?

— Николая Николаевича.

— А вы кто?

— Вот моё удостоверение. Утром вас не застал.

— Ребят у бабушки забирала…

Она поверила, не глянув в книжечку, будто ждала этого позднего гостя из уголовного розыска.

— Проходите на кухню, в комнате спят дети.

Инспектор шёл, стараясь не наступать на крупные осколки. Окинув взглядом стол, он понял, что тут отшумела какая-то буря.

— Николай Николаевич пировал? — улыбнулся Петельников.

— Нет.

— А кто же — вы?

Она тоже улыбнулась — натянуто, из вежливости. И помолчала, раздумывая, отвечать ли. Инспектор подождал, намереваясь свой вопрос повторить, поскольку ему очень захотелось узнать, кто же так примитивно гулял. Ведь не главный же механик?

— Приятель Николая вчера заходил, — как-то неуверенно ответила женщина.

Петельников хотел спросить, почему же со вчерашнего дня не убирается, но лишь пристально вгляделся в её лицо — зачем спрашивать?

— Фамилию приятеля знаете?

— Башаев.

— Водитель с хлебозавода?

— Он…

— Что же их связывает?

— Красивая жизнь.

— Башаев… и красивая жизнь? — удивился инспектор.

Женщина зло повела рукой, показывая на стол и на битые стёкла:

— Вот для него красивая жизнь.

Петельников сел на подвернувшуюся табуретку — к концу дня ноги принимались гудеть. Но женщина не села, выжидательно замерев посреди кухни. Инспектор встал:

— Мне нужен ваш муж.

— Его нет.

— А где он?

— Наверное, на заводе.

— На заводе его нет второй день.

— Тогда не знаю.

— Жена — и не знаете?

— А вы про свою жену всё знаете?

— Я не женат, — улыбнулся инспектор, снимая её раздражение.

— Вот женитесь, тогда узнаете.

— Тогда я лучше повременю.

Он прошёлся по кухне. Уголовное преступление частенько шло рядом с семейной драмой; видимо, человек морально опускается не по частям, что ли, а весь, целиком, как тонет в болоте. Для него, для инспектора, это всего лишь расследование противоправного действия, а для женщины — несчастье…

И, как бы подтверждая инспекторскую мысль, под ботинком пустым орехом хрустнуло стекло.

— Просишь, сигналишь… И никто внимания не обращает. А потом… Что он натворил?

— Так он и дома не ночует? — ушёл от вопроса Петельников.

— Уже больше месяца.

— Где же он живёт?

— Не знаю.

— Подумайте, где он может быть. Вы же его знаете…

— Я его знала давно.

Инспекторский взгляд остановился на полочке. Рука, почти без его воли, повинуясь подспудной мысли, поднялась и сняла книгу.

— Что это? — глупо спросил он, потому что теперь им командовала она, подспудная мысль, которая вроде бы не управлялась интеллектом.

— Книга, — удивилась женщина.

— Ваша?

— Конечно, моя. Вернее, Николая.

— Николая Николаевича?..

— Это его любимая книга.

— Теперь я знаю, где искать вашего мужа, — уверенно сказал инспектор и поставил «Женщину в белом» на полку.

Вроде бы о хлебе пишут часто. Но где книга… Нет, не о сухариках из корок и не о пирожных из крошек, не о кулинарных рецептах, не о процентах и тоннах… Ведь есть же занимательные книги о камнях, о физике, о животных, об астрономии… А о главном, о хлебе? Была же более века назад выпущена книга «Куль хлеба и его похождения», которой зачитывалось юношество.

Где же сегодняшняя книга, в которой о хлебе было бы всё-всё, начиная с истории и кончая молекулярным строением; и о сухариках было бы, и о пирожных, и о тоннах с процентами; где эта книга, которой зачитывались бы, как детективом?

Пишется она? Или уже написана? Или её автор отвратил свой взгляд от земного колоса и, глянув в небо, сел писать о модных летающих тарелках?