Избранное

…Ходит он по квартире и думает… На работе приписками занялись, сообщить бы надо, да страшновато — вдруг потом отомстят? Пьяница дебоширит за стеной, надо бы милицию вызвать, да опасно — он еще привяжется. Старика из третьей парадной детки совсем заклевали, сидит он и плачет, надо бы вмешаться, да ведь детки могут тоже клюнуть. Компания подростков под окном орет, хотя за полночь, — выйти бы и приструнить, да страшновато… И тут этот мужик увидел, как в сквере гуляет болонка без намордника — сел и настрочил жалобу прокурору, а копию в ДОСААФ. Ну?

Однако разговора у нас не вышло, поскольку из ворот выполз белесый «Запорожец». Я наподдал Василия в бок, он схватился за рычаги — и погоня началась. Не погоня, а одна морока. Этот Вячик полз, как медуза какая. Василий чертыхался, скорость усмирял и тоже полз. Да ведь конец рабочего дня, движение-то заторное.

А я думал: куда же Вячик поедет? Неужель по прописанному адресу к другому себе подобному? Да нет, завернул на другое направление, в район новых строек.

— Кто хоть в нем? — заинтересовался Василий.

— Ты лучше спроси, кого везешь…

— Так тебя везу.

— Тогда спроси, кто я есть.

— Как кто? Фадеич! — Василий чуть баранку не упустил от моих непонятных намеков.

— Нет, Вася, не Фадеич я, а урка.

Не хотел говорить, да обида прорвалась. Иногда я душу живой водичкой представляю. То закипит, то нешелохнутой гладью встанет, то слезами просочится… Но всегда прорвется из своего обиталища, хоть как ее умом дави.

— Хохмишь все, Фадеич…

— Пальто кожаное на цигейке я свистнул. Как?

— Молодец, — не поверил Василий.

— Вот и я думаю, что молодец. А следователь стращает…

Белесый «Запорожец» тормознул и срулил к корпусам. Хорошо, что тут новостройки, а коли старый бы дом, двор — самосвалом и не заедешь. Легковушка швыркала меж корпусов, а мы вывернули на дорогу, чтобы выйти ей поперек. Да она из межкорпусного проезда и не выехала. Видать, тут остановка.

— Стой, Василий…

Я соскочил на землю, добежал до корпуса и выглянул из-за угла — «Запорожец» фурчал рядом с другой машиной, видать становясь на прикол. Я вернулся к самосвалу.

— Василий, будь здоров и спасибо. Вскорости увидимся, тогда все и расскажу.

Он пожал своими мешкоподобными плечами, и самосвал пошел, недовольно гудя двигателем по поводу пустого и столь глупого пробега. Я присел на подвернувшуюся скамейку, чтобы обдумать и выждать минутку-вторую.

Сейчас, как это положено у частников, Вячик будет захлопывать дверцы, оглядывать кузов, ощупывать баллоны… Потом запрет машину и войдет в дом. Тогда и наступит мой черед. Сподручнее начать с жилконторы — улицу знаю, номер дома и корпуса знаю. А чего спрошу? Номер квартиры гражданина, у которого белесый «Запорожец»? И который в темных очках, с усами и ноги приволакивает? Не пойдет, да и открыта ли сегодня вечером жилконтора-то?

Между тем мокрые сумерки прямо-таки лезли за шкирку. Моросить стало, да не водой, а брызгами, будто кто стоял над городом и мокрым веничком помахивал. Хорошо, что я пальто надел длиннополое, демисезонное.

Чего размышлять, когда можно промышлять? Делов на две копейки, а дум на пятак. Сегодня нельзя, иначе на самого Вячика нарвешься. А завтра подойти сюда утречком, поскольку от работы я теперь отстраненный. И всяк входящему-выходящему задавать один вопрос: «Случаем не знаете, чей белесый „Запорожец"»? Вот и вся недолга.

Я поднялся с омокрелой скамейки и пошел искать какой-нибудь транспорт, шедший в мою сторону. Глянул, конечно, на «Запорожец» — стоял на приколе как вкопанный. Не удержался, увидев бабусю, без дела сидевшую у подъезда.

— Здорово, ровесница!

— Здравствуй, коли тебе семьдесят…

— Девять годиков не дотянул.

— Тогда мальчишка.

— Скажи-ка, бабуся, в какой квартире живет хозяин вон того автомобильчика?

— А и не живет, — обрадовалась она подвернувшемуся разговору.

— Как не живет?

— Машину поставит и уйдет. Говорил, что у его дома некуда приткнуть.

— А где живет?

— Никому не известно. Да нам-то что?

Вот стервец. Этот без подстеленной соломки не упадет — все предусмотрел. Надо было за ним последить — куда он из машины-то пошел… Так ведь узрит, и тогда костей не соберешь.

Бабусю я вознамерился еще порасспросить — авось какую подробность приоткроет. И начал издалека, с известного:

— Страшноват он, бабуся, а?

— Не страшнее нас с тобой.

— Волосы-то гривой, как у льва…

— Обыкновенные волосы. Не как у льва, а как у моего внука.

Бабуся, видать, была подслеповата, а может, и глуховата, коли не глуповата.

— От его черных очков дрожь пробирает? — бросил я еще вопросик.

— Господь с тобой… Он без очков.

— Еще скажешь, что и без усов? — уже не так настырно спросил я.

— Скажу, а то как же.

— И ноги не волочит?

— Молодой парень, зачем волочить…

— Бабуся, а ты не путаешь крестовину с маргарином, рессору с рассолом, бензобак с рыбой судак, а пробку с хвостом селедки?..

— Я тут каждый вечер дышу, — обиделась она. — И, слава богу, без очков с телевизором управляюсь.

Бабка-то ядреная. Эх, шей да пори, не будет поры. Зря к нему жена вернулась, к Василию-то. Упустил он Вячиков «Запорожец» и увязался за другим. И я вроде глядел в оба. Да ведь пробки, одно слово — пиковый час.

— Тебе зачем он?

— Родственник мой, — соврал я, злобясь на себя.

— А в лицо не знаешь? — насупленно спросила бабка, как следовательша Тихонтьева.

— Он моему слесарю троюродный кузнец.

13

Задумался детина, выходя из магазина: выбирал жене подарки, а купил бутылку «Старки». От работы отстранен — кто ж вора подпустит к материальным ценностям. Под следствием нахожусь. У товарищей, у Гузя и Сереги, па подозрении. Кругом оплеван.

Калач я тертый — бывал и не в таких водоворотах. Посему не сомневался, что правда-матушка дорожку себе найдет. Но поскольку я калач тертый, то и знаю, что матушке-правде надо пособлять. На правду надейся, а сам не плошай. Кто на справедливость надеется и сидит сложа руки, тот, считай, на бога уповает.

Задумал я еще одну операцию «Икс», посему Марин объявил, что в ночную смену пойду заместо дневной.

— Какие могут быть ночные в складе? — не поняла она.

— У нас днем воду отключают, — изловчился я.

— Зачем вам вода?

— А в туалет?

— Опять байки сочиняешь?

— Грузовики-дальнобойщики придут из-за границы.

— Да почему ночью-то?

— Груз особый, Мария, секретный. Дамские костюмы из кожи крокодила на обезьяньем меху.

— Чего ж тут секретного? — Теперь Мария клюнула, поскольку модницей никогда не была.

— Да коли бабы, то есть женщины, узнают, так наш склад грудями сметут.

Мария только недоумение лицом выразила. Но от харчей в дорогу отбояриться не удалось. Значит, так: четыре тугосоких помидора, к ним четыре бутерброда с мясом и термос свежезаваренного чаю сладкого.

Вышел я в половине двенадцатого, хотя для операции было рановато — раньше двух ее не начать, поскольку до двух ночи люди еще слоняются.

Сел я в попавшемся скверике и задумался…

Сыщиком стал на старости лет. Дело-то г>то оказалось суровое и страшноватое. Вот сижу ночью в сквере, во тьме осенней, с авоськой продуктовой. Одет, правда, тепло, но пистолета нету и не предвидится.

А книжки про шпионов и сыщиков люблю, поскольку я в возрасте. Старики любят занимательное чтение. Книжку про любовь, про труд, про войну я трижды понюхаю, прежде чем открыть. И то: и любовь, и труд, и войну я знаю не хуже любого писателя. А коли он молод, то и разговору нету: чего я буду читать про те мысли, которые ему открылись, а мною уж давно забылись? Другое дело — про сыск или разведчиков: там завсегда новенькое, поскольку неизвестно, кто, как и зачем.

Про чтение скажу доподлинно: есть только два сорта книг — интересные и неинтересные. Остальное в них — детали.

Я сидел в окраинном сквере под фонарем дневного света. Тут и деревья остались еще от лесов, и кустарник свежий высадили. Под тремя голыми осинами я сидел. Стволы прямые, гладкие и цвета ненатурального — будто в пивную бутылку налили молока. А земля под осинами красная, поскольку сзади клен, устеливший все своими листьями.