Дочь фортуны

- Ты же знаешь, в канун дня рождения Элизы ей вечно нехорошо. Ведь так и не смогла прийти в себя после смерти девушки, - как бы между прочим заметил он.

- Вот об этом я и хочу с вами поговорить, - возразил капитан.

Мисс Роза и сама не знала силу своей любви к Элизе, до тех пор пока та не пропала, после чего почувствовала, что осознание испытываемой к девочке материнской любви пришло к ней слишком поздно. И непрестанно обвиняла себя в том, что многие годы любила девочку лишь наполовину, проявляя своевольную и хаотичную ласку. А порой и вовсе забывала о существовании ребенка, будучи слишком занятой своей фривольной жизнью, а когда вспоминала, то обнаруживала малышку в патио вместе с курами, где та, должно быть, уже находилась примерно с неделю. Элиза сильно напоминала дочь, которой у женщины никогда не будет; ведь почти семнадцать лет та была ее подругой, компаньонкой по играм, единственным человеком в целом мире, кого она касалась во всех смыслах этого слова. У мисс Розы болело все тело от такого неподдельного и явного одиночества. Она скучала по ваннам, что принимала вместе с девочкой, где, счастливые, они отмокали в ароматизированной листьями мяты и розмарина воде. Подолгу думала о маленьких и проворных ручонках Элизы, в своем воображении моя той волосы, массажируя затылок, обрабатывая ногти замшевой тряпочкой, помогая причесываться. Вечера же проводила в ожидании, чутко прислушиваясь скорее к воображаемым шагам девочки, которая несла ей рюмочку анисового ликера. Женщина страстно желала хотя бы еще раз поцеловать на ночь в лобик свою любимицу. Мисс Роза уже ничего не писала и окончательно прервала проведение музыкальных вечеров, раннее бывших центром ее общественной жизни. Также куда-то делось все ее кокетничанье, и теперь смирилась с тем, что неумолимо стареет, и по этому поводу говорила следующее - «мой возраст предполагает лишь то, что женщина, наконец, станет достойной и будет приятно пахнуть». За эти годы она не приобрела ни одного нового платья, продолжала ходить в старых, даже не отдавая себе отчета в том, что одежда уже давно вышла из моды. Никто более не входил в швейную мастерскую, ставшую заброшенным помещением; более того, коллекция шапочек и шляп залеживалась в ящиках, потому что отныне, выходя на улицу, женщина предпочитала одеваться лишь в черную чилийскую накидку. Занимала свое время тем, что перечитывала классические произведения и исполняла меланхолические пьесы на фортепиано. Можно сказать, что скучала она как-то намерено и планомерно, словно терпела наказание. Отсутствие Элизы со временем стало хорошим предлогом, чтобы носить траур ввиду боли и потери целых сорока лет жизни, ощущаемой особенно остро в нехватке любви. Все это она чувствовала так, словно под ногти забились колючки, причиняя постоянную боль, которую приходилось терпеть втихомолку. Женщина раскаивалась, что была вынуждена растить девочку во лжи. Никак не могла понять, зачем же тогда придумала эту историю с устланной батистовыми простынями корзинкой, с невероятной призрачной накидкой и золотыми монетами, тогда как правда была гораздо более отрезвляющей. У Элизы было право знать, что обожаемый дядя Джон на самом деле приходился ей родным отцом, что они с Джереми всего лишь ее тетя и дядя, что она законно принадлежит семье Соммерс и никогда не была подобранной из милосердия сироткой. Вспоминала, содрогаясь от ужаса, как тащила малышку до сиротского приюта, чтобы напугать, сколько же лет было тогда девочке? Восемь ли, десять, бедная малышка…. Если бы только все можно было бы начать заново, то, несомненно, стала бы совершенно другой матерью…. С самого начала она поддерживала свою воспитанницу и, особенно, когда та влюбилась, тогда как вполне могла объявить девушке войну; если бы только это сделала, Элиза осталась бы живой, - вот что шептала женщина, - это была полностью моя вина, что, убежав, бедняжка встретила свою смерть. Пришлось вспомнить и о собственном случае в своей личной жизни и понять, что первая любовь рано или поздно сводила с ума всех женщин ее семьи. Самым грустным моментом в теперешней жизни было отсутствие того, с кем так хотелось поговорить, потому что будто разом исчезла даже и Мама Фрезия, а брат Джон сжимал губы и выходил из комнаты, совершенно ее не замечая. Досада женщины распространялась и на все вокруг, за последние четыре года дом приобрел подавленный вид мавзолея, питание ухудшилось настолько, что пришлось перейти лишь на чай с лепешками. Нанять порядочную кухарку так и не получилось, а сама она и не проявляла большого упорства в ее поиске. К чистоте и порядку женщина стала относиться совершенно равнодушно; теперь в декоративных вазах не доставало цветов, и ввиду недостаточной заботы завяла половина садовых растений. Вот уже четыре зимы подряд в гостиной висели летние цветастые занавески, и никто не давал себе труда переменить их по окончании сезона.

Свою сестру Джереми ни в чем не упрекал, ел какую-то кукурузную кашу с медом, что ставили перед ним на столе, и ничего не говорил, получая плохо отглаженные рубашки и нечищеные костюмы. Где-то читал, что незамужние женщины страдают опасными расстройствами. В Англии специалисты трудились над чудодейственным средством от истерии, состоящим из прижигания каленым железом в определенных точках, однако ж, подобное новшество еще не успело дойти до Чили, где по-прежнему прибегали к святой воде, которой и лечили эти заболевания. Как бы то ни было, оказалось трудным упомянуть при Розе об этом деликатном деле. Ему не пришло в голову, каким образом можно ее утешить; привычка взаимного молчания и тактичного поведения сформировалась между ними очень и очень давно. Все же старался доставить удовольствие сестре, вручая той подарки, купленные у контрабандистов на судах, но, так и ничего не зная о женщинах, вечно приходил с чем-то ужасным, что практически сразу исчезало в глубине шкафов. И даже не подозревал, как часто подходила сзади его сестра, когда сам курил, сидя в кресле. У нее же тотчас подкашивались ноги, женщина клала голову на колени и, казалось, бесконечно плакала, хотя в последний момент отступала в некотором испуге, потому что в их взаимном общении любое нежное слово принималось за некую иронию или же непростительный сентиментализм. Чопорная и печальная, Роза, следуя заведенной дисциплине, внешне держалась, ощущая поддержку разве что корсета, но стоило лишь его снять, как сама тут же рассыˊпалась бы во что-то бесформенное. Уже ничего не осталось от былого ликования и остроумия, равно как и от смелых точек зрения, строптивых жестов либо нескромного любопытства. Теперь она превратилась в ту, коей больше всего боялась стать: типичной старой девой. «Все наоборот, в этом возрасте женщины теряют терпение», - высказал свое мнение аптекарь-немец и прописал ей валерьянку от нервов, а от бледности масло из печени трески.

Капитан Джон Соммерс составил компанию находившимся в библиотеке брату и сестре, чтобы поделиться с ними новостью.

- Вы помните Джекоба Тодда?

- Того типа, что сплутовал с нами, когда рассказывал байку о предполагаемой миссии в Огненной Земле? – спросил Джереми Соммерс.

- Того самого.

- Он вроде бы был влюблен в Розу. Как же плохо, что я не помню об этом, - улыбнулся Джереми, думая, что, по крайней мере, такой лгун никогда не будет его зятем.

- Да, и сменил имя. Теперь он работает в Сан-Франциско журналистом, и зовут человека Джекоб Фримонт.

- Да ну! Так, значит, правда, что в Соединенных Штатах любой мошенник может начать все заново.

- Джекоб Тодд сполна заплатил за все. Мне кажется просто великолепным, что в мире существует хотя бы одна страна, способная дать второй шанс.

- А честь уже не в счет?

- Честь – далеко не единственное понятие, Джереми.

- Есть что-то еще?

- А что й то нас так волнует Джекоб Тодд? Полагаю, мы собрались не для того, чтобы говорить о нем, Джон, - пробормотала Роза, прикрываясь приятно надушенным носовым платком.

- Если сказать точнее, я был с Джекобом Тоддом, перед тем как сел на судно. Более того, я уверен, что видел Элизу в Сан-Франциско.