Гайдар

Будь жива, здорова».

Теперь вроде все, но не было сил оторваться от бумаги. Завтра-послезавтра этот лист попадет Доре прямо в руки.

«Эти товарищи, - добавил он, - которые передадут тебе письмо, из одной со мной бригады. Напои их чаем или вином. Они тебе обо мне расскажут.

Гайдар».

И еще ниже подписи: «Целую Женьку».

И еще совсем напоследок: «Привет маме и всему вашему табору».

«Табором» звал многочисленную родню Доры. Это были приветливые, простые, иногда по многочисленности своей немного шумные люди. Случалось под настроение, кого из них резким словом обижал. А сейчас вспомнил всех с нежностью.

И пока Ольхович вез его обратно в полупустой, обреченный город, все представлял, как дома, на Большом Казенном или в Клину, будут это письмо читать вслух, а потом набросятся на ребят:

«Как теперь-то Аркадий там?… И потом - прошла ли у него простуда, а то, может, ему лучше немного полежать?…» [18]

Последнюю ночь в Киеве провел в квартире Ольховича на Круглоуниверситетской, 15, недалеко от «Континенталя».

Сашина мама их накормила, приготовила постель, но он не ложился. Сел за стол. Стал писать письмо Тимуру. Получилось оно грустным: полным раздумий, заботы и скрытой тревоги.

«По всей вероятности, - заканчивал он, - в ближайшие дни нам придется Киев оставить, но обещаю тебе, что рано или поздно мы сюда вернемся опять. И тогда с тобою встретимся».

С тех пор как днем ушел самолет, не находил себе места. Он остался в Киеве, остался с армией. Он пройдет весь тот путь, который предстоит ей, чтобы рассказать потом и об этой странице войны. Эта мысль его поддерживала, и все-таки было грустно, хотелось поговорить о доме, близких. Ион сказал:

«Дай, Саша, прочту. Это Тимуру».

Тронутый доверием, Ольхович его внимательно и торжественно выслушал.

«Хорошее письмо», - похвалил Саша.

Он сложил листки. Достал из сумки свою фотографию: в гимнастерке, с наганом на поясе. Вложил снимок в конверт. Четко вывел адрес.

- Если мы отступим, - сказал о н Сашиной маме, - то вы это спрячьте. А когда придут наши, отошлите, пожалуйста, моему сыну. Адрес тут есть…[19]

Утром в гостинице им сообщили о приказе оставить Киев. И они медленно ехали с Ольховичем по чисто вымытому городу, в потоке отступающих и беженцев, в клубах раздуваемого ветром дыма: горели бумаги сотен учреждений.

Но лишь возле Цепного моста сделались очевидны подлинные размеры катастрофы. Никогда еще этот мост не видал такого столпотворения и не испытывал таких нагрузок.

Пушки, автобусы, подводы, грузовики, фургоны, легковушки, кареты «Скорой помощи» и даже пожарные машины - все это было набито, забито, обвешано людьми, ящиками, узлами, чемоданами, связками, тюками. И оттого, что все это колыхалось и двигалось, было ощущение, что от непомерной тяжести раскачивается мост.

Как непременно бывает при внезапном отступлении, на мосту и подступах к нему было мало порядку. В другой бы раз он вылез из машины и попытался бы порядок навести. Но тут просто не было сил: его душило и вдавливало в сиденье сознание личной его вины за все случившееся.

Когда переправились через Днепр и очутились на Бориспольском шоссе, вылез из кабины посмотреть, что впереди. Он долго шел в сторону Борисполя, надеясь, что ведь где-то живой поток наконец кончится. И он отыщет людей, которые отходом руководят и потому знают, куда двигаться беженцам, а куда армии, учитывая, что цели у тех и других разные: у беженцев - спасаться, у армии - спасать.

Но сколько ни шел вдоль «живого шоссе», оно не кончалось. И, боясь потерять Ольховича, повернул назад, но милого добряка Сашу уже не нашел. Только обнаружил на обочине остов знакомой полуторки с проколотыми шинами, обгорелым мотором и еще дымящейся кабиной. Видимо, Саша облил все бензином и поджег. Нетронутым оставался лишь номер: 77–44.

Здесь, у начала шоссе, людей было меньше. И возле военной машины с длинной, как хлыст, антенной ему сказали, что впереди, у Борисполя, кажется, немцы, а Киев пуст. Тогда он двинулся к Киеву, ослепленный почти сумасшедшей мыслью: «А что, если повернуть всем… обратно?!»

Его задержали возле Цепного моста. Он не обиделся, наоборот, обрадовался проявлению элементарной уставной дисциплины, потому что за много часов бесплодных блужданий эти двое красноармейцев были первыми, кто за что-то отвечал.

На командном пункте, куда его привели, он, к своему удивлению, увидел начальника киевских переправ полковника Казнова (что сразу избавило его от сложных и неприятных объяснений) и познакомился со старшим политруком Белоконевым, специально присланным сюда, на переправу, Военным советом фронта.

Казнов, однако, не проявил радости от встречи: у полковника был озабоченный, истомленный вид человека, в самую горячую минуту оторванного от дела.

Не вдаваясь в подробности, он попросил разрешения остаться на переправе, обещав, что уйдет, когда все уйдут.

«Оставайтесь», - пожали плечами командиры и вернулись к своему недоконченному разговору.

Суть его сводилась к тому, что связь со штабом фронта прервалась. В последнем полученном приказе говорилось: с отходом наших войск уничтожить мосты. К взрыву было все готово. Поворот рукоятки подрывной станции - и… Но как знать, когда эту рукоятку повернуть? Что, если окажется: на окраине идет бой, там дерется наш полк, уверенный, что до последней минуты их будут ждать саперы?

С другой стороны, в любую секунду могут появиться немецкие танки. Мост, положим, все равно взлетит, но взвод… куда денется саперный взвод?

Сошлись на том, что нечего ждать приказа, которого, по всей видимости, уже и не будет, а надо послать в город своего разведчика. Но кого? Сами они пойти не могли, бойцы, которые остались, охраняли подходы, подрывную станцию, катер, автомашины, хлопотали возле проводов и фугасов, и выходило, что послать некого.

- Разрешите мне, - произнес вдруг он.

- То есть что именно? - переспросил, недовольно поворачиваясь, начальник переправ.

- Пойти в Киев… Делать-то мне ведь все равно нечего.

Казнов достал портсигар. Вынул папиросу, долго стучал ею по крышке:

- Будь вы боец какой-нибудь соседней части, мы бы с благодарностью вас послали, - ответил Казнов. - Но вы не боец… Вы писатель…

- Я и прошусь не как боец, а как писатель. Иначе я потом никогда себе не прощу, что упустил возможность побывать в Киеве перед самым вступлением в него немцев. А заодно разведаю обстановку.

Несколько минут назад эта мысль даже не приходила ему в голову. Попав же на КП, он понял: если Киев и пуст (движение по мосту почти прекратилось), то ненадолго. О том, чтобы всем повернуть назад, конечно, не могло быть и речи. И, несмотря не усталость, переживал оттого, что оказался один и без дела.

И вдруг дело ему нашлось. Даже целых два: пойти в разведку, а заодно увидеть улицы и площади, увидеть оставшихся там людей, чтобы потом в своей книге, в своей истории обороны и падения Киева описать город своей курсантской юности таким, каким он живет в эти страшные часы перед вступлением врага.

- Если вы пойдете, - сказал Казнов, - мы вас, конечно, подождем. Но ведь может случиться: только вы ушли - с тылу по нам ударят танки.

- Понимаю. Но ведь другого выхода сейчас нет?… Я пошел собираться.

Он подобрал возле моста, где валялся целый арсенал, несколько лимонок, нашел запасные обоймы к ТТ. Проверил и переложил пистолет в карман шинели. После этого бережно вынул из полевой сумки три тетради. Две сунул в широкие голенища сапог, одну, как делал еще в школе, - под гимнастерку, за пояс. Остальные бумаги и блокноты оставил в сумке.

Казнов и Белоконев показали на карте, где в крайнем случае его некоторое время будет ждать катер. Обнялись. Он попросил:

- Если все-таки я не вернусь ни сюда, ни к тому месту, где будет стоять катер, доложите при случае в Москву, что я остался в Киеве.

…Он вернулся, когда его уже не ждали. Шинель на нем была распахнута, ворот гимнастерки расстегнут: ему было жарко.