Гайдар

Но уже тогда у мальчика появилось ощущение, что люди эти опасные для отца, хотя отец был большой и сильный, а эти люди какие-то суетливые и мелкие. И с той поры «тревога - неясная, непонятная - прочно поселилась… в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.

И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придет весна, и мы все втроем поедем на Кавказ - на курорт».

Пришла весна - и отца забрали. Валентина скоро опять вышла замуж. И в «наставники» Сереже на смену отцу, который был «старшим другом, частенько выручал из беды и пел хорошие песни», отцу, который «носил высокие сапоги, серую рубашку… сам колол дрова… и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия», пришел сосед по двору, прощелыга и бездельник Юрка, который, как бы в насмешку, тоже делал вид, что любит Красную Армию, особенно авиацию.

И беззащитный Сережа, который мог теперь только вспоминать, как «на этой земле мы были (с отцом) людьми самыми дружными и счастливыми», покатился по лесенке: от «мелкого мошенника» Юрки к «крупному наводчику», «брату Шаляпина»; от «брата Шаляпина» - в общество «старого бандита» дяди Якова и профессионального шпиона «брата Валентины», который был настоящим врагом народа еще тогда, когда отец в гражданскую командовал ротой саперов.

На всех, кто был в кабинете Ивантера, прочитанные отрывки произвели большое впечатление. Долго молчали. Наконец Ивантер сказал:

«Я тут подумаю, посоветуюсь».

…В законченном варианте «Судьбы барабанщика» оставалось ощущение тревожного и драматичного времени.

«Прощай! - думал я об отце. - Сейчас мне двенадцать, через пять - будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся…»

Тревожность чувствовалась и в той пустоте, которая образовалась вокруг Сережи, когда не стало рядом отца. Эту пустоту не могла заполнить равнодушная забота вожатого Павла Барышева, который передавал свои указания Сереже через дворника или, в лучшем случае, оставлял записки в почтовом ящике. Пустоту подчеркивала и отчужденность Платона Половцева, который дорожил «своим честным именем».

Сережа мужественно «ходил по пустым комнатам и пел песни. Ложился, вставал, пробовал играть с котенком и в страхе чувствовал, что дома… сегодня все равно не усидеть». Мальчик мчался в парк, в свою странную компанию: ведь без людей человек не может жить.

А вскоре Сережу начала преследовать уже иная мысль. Прочитав (после отъезда с «дядей» из дому) объявление в газете: «Разыскивается мальчик четырнадцати лет, Сергей Щербачов…», Сережа представлял, как его всюду ищут и как о нем говорят: он, «вероятно, будет плакать и оправдываться, что все вышло как-то нечаянно. Но вы ему не верьте, потому что не только он сам такой, но его отец осужден тоже».

Однако он не снимал ответственности и с самого Сережи. Мальчик был виноват в том, что сразу уступил нахальному напору Юрки Карякина, в том, что, зная, с кем имеет дело, купил у Юрки фотографический аппарат, который, конечно, оказался хламом, но стоил Сереже больших денег. Аппарат стал «капканом». В одиночку Сереже было уже не выпутаться. И возврат к тому, «как живут все», оказался для мальчика не прост. А мог бы не состояться и вовсе, если бы не отец, который дал Сереже силы вырваться из темного омута примером всей своей прежней, незабываемо и прекрасно прожитой жизни.

Когда Сережа увидел из укрытия, что «дядя» и Яков собираются бежать, с облегчением подумал: «Пусть уйдут!» И в то же мгновение «кто-то строго спросил Сережу изнутри»:

«А разве можно, чтобы бандиты и шпионы на твоих глазах уходили куда им угодно?… Выпрямляйся, барабанщик! - повторил… тот же голос. - Выпрямляйся, пока не поздно»…

- Хорошо! Я сейчас, я сию минуточку…

Но выпрямляться… не хотелось.

«Выпрямляйся, барабанщик! - уже тепло и ласково подсказал… все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!»

Сережа Щербачов «сжал браунинг. Встал и выпрямился…».

«Барабанщик», как он его называл, писался быстро. Когда летом тридцать седьмого журнал «Детская литература» попросил его дать автобиографию, непременно указав, над чем работает, сообщил:

«Сейчас я заканчиваю повесть «Судьба барабанщика». Эта книга не о войне, но о делах суровых и опасных…»

«Барабанщик» на время заслонил для него сценарий с «испанской темой» и отодвинул «Талисман» - «о войне».

Он пишет «Судьбу барабанщика» летом под Москвой. Потом, как ему кажется, наверняка уже «заканчивает» осенью в Солотче. Работает «каждый день регулярно».

«Жизнь здесь сейчас глухая, - сообщал он, - дачников нет. Летают огромные стаи птиц, осыпаются листья, и время для моей работы самое подходящее…»

Поэтому, возвратясь в Москву, тут же уехал дописывать «Барабанщика» в Головково.

«Живу тихо, глухо, одиноко, - жаловался Фраерману 9 января 1938 года. - Взялся за работу. Выйдет ли чего - не знаю! Вернусь, закончив повесть, к первому, из пяти листов оставлю, кажется, полтора-два. Остальное чушь, белиберда. Все плаваю поверху, а нырнуть поглубже нет ни сил, ни уменья…»

К счастью, печальное это настроение длилось недолго. Возвратясь в феврале в Москву, диктует и правит повесть, а затем отдает ее сразу в Детиздат и «Пионер». Отзывы о «Барабанщике» поступают одобрительные. Одесская студия предлагает, не откладывая, ставить по «Судьбе барабанщика» фильм. Едет в Одессу. Оттуда сообщает: «Я сижу. Крепко работаю. Меня хвалят».

Наступила осень. «Барабанщик» готовился к парадному своему шествию: готова была верстка в Детиздате и «Пионере». Ивантер не возражал, чтобы он дал отрывок в журнал «Колхозные ребята». В Одессе начинали съемки фильма, а «Пионерская правда» 26 октября поместила на первой странице:

«Ребята, на днях мы начинаем печатать большую новую повесть. Какую? Это вы скоро узнаете. Следите за газетой…»

Он сам следил за газетой нетерпеливее ребят, пока 2 ноября на первой странице все той же «Пионерки» не прочитал:

«Ребята! Сегодня мы начинаем печатать большую повесть А. Гайдара «Судьба барабанщика». Читайте начало повести на 4-й странице».

Под отрывком стояло: «Продолжение следует».

Продолжения не последовало.

В «Пионере» верстку сразу сняли. Отдельное издание, полностью подготовленное, приостановили.

Он пошел в Детиздат - главный редактор его не принял, тогда о н открыл двухкопеечной монетой французский замок и вошел в кабинет сам. Но и в кабинете главный редактор ничего толком объяснить не мог.

…А началось все, по разговорам, с того, что он оставил отрывок повести в журнале «Колхозные ребята». Журнал был маленький, поэтому отрывок, который принес, был тоже невелик. В редакции же сказали, что «по отрывку судить трудно и надо прочесть всю вещь». Этого оказалось достаточно, чтобы поползли слухи, «будто повесть запрещена».

Раза два по привычке зашел в библиотеки. Принимали его смущенно. Книг своих на полках уже не видел. Правда, ему объясняли, что все на руках.

Он передумал наново всю свою жизнь, начиная с мальчишеских лет. Кроме ошибок, совершенных по молодости и по глупости (за них расплатился сполна!), да еще вдобавок под влиянием болезни, он ни в чем ни перед кем не был виноват. И готов был это заявить кому и где угодно…

Награда

Первого февраля 1939 года, вынув утром из ящика газету, прочел на первой странице Указ: 172 писателя «за выдающиеся успехи в развитии советской литературы» награждались орденами. Орден Ленина получили Асеев, Вирта, Катаев, Твардовский, Фадеев, Шолохов, из детских писателей - Михалков, «Трудовое Красное Знамя» - Зощенко, Вс. Иванов, Макаренко, Паустовский, Федин, из детских - Л. Квитко.