Гайдар

«Арк. Гайдар занят сейчас переделкой третьей и последней части, поэтому она будет напечатана позже.

Ребята, писатель ждет ваших пожеланий и советов. Как должна закончиться повесть? Что будет с Фигураном? Кто открыл дверь в церкви? Что за незнакомец повстречался с Сулиным? Арк. Гайдар и редакция ждут ваших писем».

На даче в Клязьме принялся за «Военную тайну». И «Синие звезды» пока отложил. Думал: «Пусть полежат». Верил: еще вернется. И зимой тридцать пятого, отправляясь в Арзамас, взял первые страницы третьей части с собой.

Однако старый сюжет и наметки нового не смыкались. Новый к высохшему дереву старого не прирастал. Прошло некоторое время, прежде чем он шутливо написал о том, что его совсем не веселило:

«Жан, - писал Ивану Халтурину, - устрашай Боба Ивантера. «Синие звезды» загораются уже иным светом. Кирюшка больше не сын своего убитого отца, это только так сначала кажется. Сулин не умный, скрытый враг, а просто бешеный дурак. Костюх ниоткуда не бежал. И вообще, никаких кулацко-вредительских сенсаций. Довольно плакать! Это пусть Гитлер плачет. А мы возьмем и посмеемся, похохочем… Хотя и не до истерики…»

Ни единой строки «Синих звезд» больше не написал. Боб, он был добрый человек и потому простил, но о н-то долго очень помнил, что был сильно перед Ивантером виноват…

КОНОТОПСКИЕ ПИРОЖКИ

Самовар имени товарища Цыпина

После истории с «Синими звездами» в отношениях с «Пионером» на короткое время наступил холодок. «Военную тайну» печатал уже в «Красной нови». Старейший советский «взрослый» журнал впервые публиковал детскую повесть, что было особо отмечено критикой со всякими лестными аналогиями, но в оказанном ему почете он ощущал и некий горьковатый привкус. И вообще, ему было очень скверно. А могло быть еще хуже, не случись к тому времени «Конотопов».

Родились «Конотопы» нечаянно - с детиздатовских чаепитий, которых сначала, разумеется, тоже не было. Просто в детиздатовском коридоре с утра до вечера толклись люди. Один только вчера вернулся из поездки. Другой ждал - вот-вот - выхода книги. Третий каждый день приходил сказать, что непременно завтра сядет за работу.

Переполненные впечатлениями или устав от застольного одиночества, люди искали общения. Издательский коридор становился филиалом писательского клуба. И тогда директор Детиздата Цыпин, умница и человек большой культуры, велел поставить в коридоре стол и самовар.

К чаю с сахаром подавались еще и баранки. «Гонять чаи» можно было целый день. Угощение было простым, но за него ни копейки не брали. Угощало издательство.

Немало писателей, чьи дела оставляли желать много лучшего, были особенно благодарны этой скромной щедрости. Когда ж не в меру энергичные финагенты протестовали, Цыпин арифметически доказывал, что чай с баранками вполне окупается отличными книгами, замыслы которых нередко возникают за самоварным столом.

Это была чистая правда. За тем же столом, участвуя в общей беседе, сидел обыкновенно и кто-нибудь из редакторов. А иногда присаживался и Цыпин. Его появление не вызывало почтительного фурора. Цыпин наливал себе чай. Разламывал горчичную баранку, прислушиваясь к дискуссии или спокойной беседе. Иногда, попив чаю, молча подымался и уходил. Или, заинтересованный, вмешивался в беседу, а под конец кому-либо говорил: «А вот на такую книгу мы бы, пожалуй, заключили с вами договор». (У Цыпина была редкая интуиция и редкий дар видеть книгу задолго до того, как ее начинал видеть сам автор, нередко увлеченный другим, куда менее значительным замыслом.)

И если писатель, случалось, отказывался от предложения, полагая, что не справится, да и нет у него такой возможности, чтобы надолго сесть и писать, Цыпин добавлял:

«Я уверен, что именно у вас должно получиться… Но, может быть, вам нужны деньги? Мы вам дадим. Пожалуйста, работайте, не беспокойтесь, мы вас всегда поддержим».

И человек, забежав в издательство «на одну только минутку», уходил с договором, авансом и легким обалдением в голове - от радости и ответственности, которые сваливались на него за чаем с довольно твердыми баранками.

Помнил, как Цыпин, узнав о его намерении написать «Дальние страны», заключил с ним договор, как на готовую рукопись, чтобы он мог работать, не отвлекаясь и не думая, где достать несколько сот рублей.

Тот же Цыпин, зная его привычку устилать путь от кассы издательства до дверей дома билетами государственного банка, предложил заключить дополнительное соглашение о том, что он, Цыпин Григорий Евгеньевич, обязуется выплачивать ему, Гайдару Аркадию Петровичу, за переиздание таких-то и таких-то книг с января по январь две тысячи рублей ежемесячно.

Получалось, что он в Детгизе вроде как на жалованье. Чаще всего «до получки» все равно не хватало. Но, во-первых, в таком случае ждать нужно было не так уж долго (максимум месяц), а во-вторых, если настойчиво попросить, то кое-что можно было получить тут же. Он просил. Ему давали. Правда, после двух-трех просьб хорошо продуманный график выплат срывался, но Цыпин тут уже не был виноват.

Бывало, они и ссорились, если вдруг казалось, что Григорий Евгеньевич к нему недостаточно внимателен, поскольку раз или два отказывал послать редакционный мотоцикл в прачечную за его бельем. Белье он, конечно, мог принести и сам. Посылать мотоцикл было не обязательно, однако он таким способом проверял отношение Цыпина к себе.

И если его смешные споры с Цыпиным возникали нечасто, то в издательском коридоре споры вспыхивали каждый день. И когда «присутственное время» в Детиздате кончалось, а дискуссия о какой-нибудь недавно обруганной или, наоборот, старательно и незаслуженно расхваленной книге еще только разгоралась и никто не хотел поступиться своим мнением, все, продолжая спорить, двигались в сторону Большой Дмитровки.

Фраерман и Паустовский шли в ту сторону потому, что жили в одном доме. Он шел потому, что жил в доме напротив. Роскин шел потому, что жил, по сути, у Фраерманов, спасаясь у них от своего одиночества и грустно шутя, что приехал, как Рудин, на три часа, а остался на три месяца.

Чаще всего к этой компании присоединялось еще несколько человек. И поскольку дороги от Малого Черкасского до Большой Дмитровки, двадцать, чтоб доспорить, тоже не хватало, подымались к Фраерманам. И здесь уж оставались до глубокой ночи…

Так, согретое теплом цыпинского самовара, под гостеприимной сенью квартиры Фраерманов складывалось литературное братство, душой которого стали Паустовский и Фраерман.

ВТОРАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ ШКОЛА

Он познакомился с Паустовским и Фраерманом только в Москве. Они же встретились за десять лет до этого (когда он еще гонялся по тайге за Соловьевым). И мало кто в пору «групповых драк» и «борьбы оскорбленных амбиций» дружил, как эти двое.

…Детство и юность Фраермана прошли под Могилевом, где Рувим из-за ценза несколько лет не мог попасть даже в реальное. Об этой поре он рассказывать не любил.

В гражданскую войну Рувим, недоучившийся студент, оказался в партизанском отряде в Николаевске-на-Амуре. Участвовал - в уличных боях с японцами.

Однажды Рувима вызвали в штаб: «Вот что, паря, ты человек все ж таки образованный, но, конечно, ты все ж таки штатский. И мы тебе поручаем: выйди звериной тропой на Охотское море, организуй там Советскую власть. Выбери Советы. И действуй по своему усмотрению. Будет у тебя военрук, будет проводник. И снаряжение - сколько унесешь».

Позднее, корреспондентом РОСТА, Фраерман переехал в Батуми. Занимался хроникой. Ходил по учреждениям и заводам. Забегал в «Батумский рабочий». Оклада не полагалось: платили за строчку. Платили хорошо. А новости «экстра» передавали в Москву.

Главная информация добывалась в порту. Здесь-то Рувим и встретил Константина Паустовского, который, прежде чем стать журналистом, побывал в недоучившихся студентах, работал трамвайным кондуктором и вагоновожатым, служил санитаром (это уже в мировую) полевого госпиталя, был рабочим-металлургом и рыбаком, а в Батуми редактировал крошечную газету «Маяк».