Гайдар

Вслед за тем становилось известно о гибели гордой Марицы Маргулис. молдавской еврейки-комсомолки, в башнях Кишиневской тюрьмы. Образ Марицы на некоторое время сходил со страниц книги, но Натка все время ощущала какую-то печальную тайну в жизни Сергея и Альки, пока не обнаружилось, что «очень большая беда» Альки и смерть Марицы - одно и то же.

Судьба Марицы не была исключением. В политической тюрьме Варшавы томилась сестра Владика, польская коммунистка Влада Дашевская.

В жестоких муках погибал красный летчик, который выпрыгнул на парашюте из подбитого самолета и попал в руки к белым. (Эту историю Владик поведал Альке, Алька - отцу.)

Бесстрашно умирал Мальчиш из сказки. Тяжелый камень, пущенный вредителем, убивал Альку.

Но на смену тем, кто погиб, показывал он, росли новые люди: на смену Марусе - Натка, на смену Владе - ее брат Владик, там, где погиб летчик, поставили вышку «и оттуда ребята с парашютами прыгают». Похожим на мать рос Алька. Смерть Альки пробуждала ненависть к врагам в душах пионеров огромного лагеря.

Настоящая книга, считал о н, должна быть незабываемой. Можно забыть имена, подробности событий, но должно быть в книге что-то, что не изгладится никогда. Поэтому в конце повести погибал Алька.

Он не знал, как это получается: законы искусства всегда становились сильнее его. Так же вот жалко было ему бросать посредине пустынной дороги верного человека Жигана. И хотя все можно было «оправдать» - Жиган спас Сергеева, Сергеев берет мальчишку с собой, - это частное оправдание шло бы наперекор большой безжалостной правде.

И снова до боли было жаль, что Алька «в конце концов погибнет». Но когда ростовские пионеры прислали письмо, в котором просили, «чтобы Алька остался жив», он написал своему редактору Софье Разумовской «Не правда ли, здорово? Насчет другого конца вы им не верьте. Это им не другой конец нужен - это им Альку жалко. А сделай я другой конец - и вся книга крепко потускнела бы. Мы-то с вами это хорошо понимаем».

Повесть «Военная тайна» вышла в 1935 году.

ОБИДА БОБА ИВАНТЕРА

«Здравствуйте, веселые люди!»

В Москве после бесприютных скитаний поселился на время у хорошего человека и хорошей детской поэтессы Ани Трофимовой.

Трофимову знал давно. «Прошлый год в это время, - сообщал ей из Хабаровска, - я писал «Дальние страны». Теперь урывками пишу другую, назову ее, вероятно: «Такой человек». Какой это человек? И кто этот человек? Это будет видно потом. Я работаю разъездным корреспондентом. Интересно очень. Как мы живем - об этом когда-нибудь позже. Живем весело. Не хватает только одного, хорошего такого человека - Тимура Гайдара. Но ничего. С ним-то мы еще встретимся…»

Когда вернулся с Востока, не покидало ощущение сиротства, возможно, довольно странное для человека под тридцать лет, силушки которого вполне хватало зажать ладонью толстую водопроводную трубу, из которой только что вырвало кран.

Фрагмент письма Гайдара Светлане Трофимовой. Публикуется впервые.

И хотя в Москве, видя его неустроенность, многие искренне сочувствовали, Аня была единственной, кто сказал: у нее за перегородкой есть маленькая комнатушка. И если это его устраивает, он может до лучших своих времен поселиться там.

Они сам, случалось, не в пустяках помогал людям. Но всякое внимание к себе почитал за чудо… и поселился.

У Трофимовой росли две маленькие девчонки: рыжая, при чужих первые две минуты тихая Светлана и темноволосая, с большими задумчивыми глазами Эра.

К девчонкам привязался сразу. С ними гулял, читал книги, играл в прятки, честно залезая под кровать. Если считал себя в чем перед ними виноватым, то становился в угол. Уезжая, начинал скучать. Присылал смешные открытки и письма.

«Море здесь такое большое, - сообщал из Артека, - что если хоть три дня его ведром черпать - все равно не вычерпаешь. Вот здесь какое море! А горы здесь такие высокие, что даже кошка через них не перепрыгнет. Вот здесь какие горы».

Если ж подолгу не приходил ответ, обижался: «Здравствуйте, плохие люди! Почему вы мне не пишете? Напишите про свою жизнь.

Я вчера ходил в лес. Медведя, волка и лисицу не видел, но зато видал на заборе живого воробья. У нас здесь живут люди с двумя ушами. По ночам они ложатся спать, а днем их кормят сырыми яблоками, вареной картошкой и жареным мясом. Мыши здесь ночью не ходят, потому что все заперто…»

Тимура при этом не забывал ни на день. «Видел замечательный сон-сказку, - писал в дневнике. - Будто бы я солдат не то какого-то полукаторжного легиона, не то еще кто-то.

Потом - подарок от волшебницы из сказочного дворца. Потом бегство на пароходе. Феерия и наконец пожар - я хватаю Тимура, а волшебница в гневе кричит: «Ан все-таки он тебе дороже, чем я!» Потом опять другой океанский пароход. Гибель Тимура. И потом я - весь в огнях, в искрах - огни голубые, желтые, красные - тут мне и пришел конец».

Тимура в Москве не было. Тимур жил с матерью в совхозе под Курском. И как только ему позволили дела, рывком, сразу, сначала поездом, потом машиной до «свертки» уехал в Ивню.

До Ивни с полуразрушенным дворцом графа Клейнмихеля, того самого, что у Некрасова: «Папаша! Кто строил эту дорогу?» - «Граф Петр Андреевич Клейнмихель, душенька», - добрался с приключениями. Но все дорожные происшествия и километры жидкой хляби выглядели пустяком по сравнению с громким визгом, с которым выскочил навстречу и бросился ему на шею Тимур. Волшебница из сна была права «Ан все-таки он тебе дороже…»

В Ивне шла посевная. Он писал для политотдельской газеты «За урожай», вечерами допоздна беседовал с трактористами. Но «Пионер» ждал продолжения «Синих звезд». Ион вставал по-деревенски рано, завтракал, отправлялся на короткую прогулку в парк, к дворцу, от которого остались только два боковых флигеля, и торопился за стол. А когда ненадолго отрывался от повести, то видел, как Тимур высаживает подснежники в консервную банку или возится у клетки с кроликом. -

Закончив главу, тут же начисто ее переписывал, просил на утро себе коня и отправлялся верхом на почту - отсылать главу в «Пионер». Одна из поездок едва не кончилась печально: на резвой рыси худо подкованный конь его споткнулся, ион «дернулся» с седла вниз головой. Такого не- случалось с ним давно. И когда поднялся, было здорово не по себе и в пору вернуться, благо и отъехал-то недалеко, но в «Пионере» ждали рукопись.

…И хотя из Москвы пришла телеграмма, что он премирован часами, его не покидала тоска по несделанному. Тем более что после возвращения с Дальнего Востока жизнь его при всей неустроенности резко переменилась к лучшему.

Раньше он существовал со своими замыслами и рукописями вроде как сам по себе. Если заканчивал работу - приносил. Не заканчивал - продолжал писать, получая напоминание о сроках. И вдруг…

Редактор "Пионера"

И вдруг в его жизни появился человек, всерьез озабоченный тем, чтобы о н писал. Человек, который просил, заказывал, ждал, напоминал, настаивал, предлагая вперед в случае нужды деньги; человек, которому он мог отослать рукопись, уже не заботясь о дальнейшей ее судьбе. Этим человеком был редактор «Пионера» Вениамин Иван-тер, Боб, как звали его друзья.

Всегда улыбающийся, немного полный, какими бывают единственные сыновья не в меру заботливых родителей, с густыми, вьющимися, рано поседевшими волосами, одетый в зависимости от времени года в футболку или лыжный костюм, Боб всегда был увлечен или только что принесенными, свившимися в клубок на редакционном столе ядовитыми змеями, добытыми экспедицией герпетологов, с одним из которых здесь же, не отрывая взгляда от клубка, договаривался об очерке «Змеиный поход», одновременно подсказывая фотографу, с какой стороны клубок этот лучше снять; или беседовал с инженером, создателем экспериментального шаропоезда, у которого вместо колес шары. В каждом шаре по электромотору. И катится этот поезд не по рельсам, а по дну деревянного ила бетонного лотка.