Гайдар

…На каждом углу Хабаровска проворные торговцы бойко продавали стаканами кислую ранетку и мелкую желтую сливу: «Заплати рубль, подставляй пригоршню и скушай на доброе здоровье». Ничего, что у ранетки вкус, «будто бы ее целые сутки продержали в чану для дубления кожи. Ничего, что слива мелкая, толстокожая и толстокостная. Неприхотливый хабаровский народ платит и вкушает, совершенно напрасно утешая себя тем, что здесь не Крым и не какая-нибудь Тамбовская губерния с их пахучими антоновками…», потому что в саду Мухина рос крупный, сочный ранет и крупная, сочная слива.

Многому на свете уже обученный, он сам, с позволения Мухина, сорвал несколько слив и выбрал яблоко. Слива и ранет, выведенные в этом палисаднике, не уступали южным сортам.

И он попросил Ивана Степановича немного обождать…

Тем временем работа над повестью продолжалась.

20 августа. «Сегодня ходил в отпуск в город… Вернулся, устал и потому написал мало.

Что на завтра? Подготовка к костру. Иоська-Владик».

21 августа. «Сегодня много работал. Доктор Харченко достал мне еще одну полную клеенчатую тетрадку. Пишется хорошо. Написал уже немало - и по ходу повести видно, что кое-что в целом надо изменить… А в общем я подряд еще не перечитывал того, что написал, все откладываю.

Итак, что на завтра? Сцена с телеграммой… Сказка… Подслушанный разговор. Крепкая дружба».

23 августа. «Сегодня я неожиданно, но совершенно ясно понял, что повесть моя должна называться не «Мальчиш-Кибальчиш», а «Военная тайна». Мальчиш остается Мальчишем, но упор надо делать не на него, а на «военную тайну», которая вовсе не тайна».

И здесь же обещание: «Выйду из больницы - шарахну… хорошенькую статью - поядовитей».

И запись от 28 августа: «Сегодня у меня рекорд - написал 12 страниц, работал с обеда до позднего вечера».

30 августа: «Написал только 2'/г страницы. Очевидно, немного устал. Надо чуть передохнуть. Сегодня выписываюсь из больницы…»

Из Артека минувшим летом его тоже сорвали в самом конце августа.

«Итак, год прошел. С огромным облегчением думаю об этом. Это был тяжелый и странный год. Но в общем ничего особенного не случилось, жизнь идет своим чередом, и в конце концов теперь уже видно, что не такое уже непоправимое было у меня горе. Москвы я больше не боюсь».

Одолев беду, написав новую повесть, он мог возвращаться. Оставалось только перед отъездом расплатиться «по векселям».

Через два дня после выписки напечатал фельетон «За высокой стеной», где жизнь больницы была рассмотрена им с разных сторон.

«Кем заполнена больница?… - спрашивал он. - Там есть такие типы из «разочарованных», которые позанимали лучшие койки, лучшие места, - это бывшие люди, проходимцы и белые офицеры. Они живут припеваючи по многу лет. Они пользуются полной свободой. Ходят в город, как на заимку. Когда им угодно, идут в гости, на ужин с выпивкой или без выпивки, прирабатывают на стороне - но из больницы уходить не хотят…»

Лечение: «За последний месяц ванн больным не делали ни разу и только один раз сводили вымыться в прачечную. Трудовой терапии нет и в помине. О том, чтобы занять больных делом, позволить им плести корзины или что-либо мастерить, об этом Зонь не хочет и слушать: была охота возиться…»

Питание: из двух тысяч доставленных в лечебницу дефицитных яиц «больным, если и досталось, то всего несколько десятков. Есть у больницы много жирных свиней, но за все время было только один-два счастливых дня… это… когда однажды в пустой ячневый суп были положены мелко нарубленные свиные кишки. Но, как известно, свинья в основном состоит из мяса и жира… Кишки скоро вышли, а мясом, конечно, больных никто и никогда кормить и не собирался…

Надо сверху донизу, - решительно заявлял он, - просмотреть эту больницу…».

Последним его выступлением в «Тихоокеанской звезде» был очерк «Тарелка слив».

«Есть в Хабаровске такое тихое племя - садоводов-любителей. Это рабочие, служащие, железнодорожники… Они украдкой копаются в своих карликовых садах… Втихомолку, почти тайком, собираются они возле таких же невзрачных саженцев, пророчествуя им блестящую будущность…

Но вместо того, чтобы оказать этим людям помощь и поддержку… поставлены эти садоводы в условия дикие и бесстыдные. Совсем недавно чуть не затравили садовода Мухина - честнейшего работника, премированного ударника, человека, который в своем крохотном садике большими трудами и заботами вывел надежные сорта плодоносящих деревьев… те рентабельные, испытанные и проверенные сорта, которыми можно засевать десятки и сотни гектаров садов Дальнего Востока.

И вот человека, который без устали работал днем в больнице (он фельдшер), а вечером до поздней ночи копался в саду, - объявили на службе кулаком…

По этим издевательским бессмысленным фактам нужно резко ударить. Этому нелепому пренебрежению к работе трудящихся, любителей-садоводов должен быть положен конец… Необходимо легализировать, признать их труд. Произвести широкий смотр их достижениям… Выявить их опыт, премировать лучших».

А тем временем, отмечал он, потребительские общества засаживают десятки гектаров привозными крымскими сортами, которые, конечно, тотчас гибнут и вымерзают…

«Дальний Восток, - заключал он, - должен иметь и крупное промышленное и мелкое индивидуальное садоводство. К этому есть все возможности…»

Он еще продолжал ходить в редакцию, отвечать на письма, которые скопились в столе, правил чужие статьи, но мысленно был далеко от Хабаровска.

Перед самым отъездом выступил в редакции на литературном собрании. Долго говорил в последний вечер о том, что такое писательский труд, из чего он складывается и почему одних ждет удача, а к другим она никогда не придет. Еще он говорил о месте писателя в нашей жизни, упомянув и о том, что так уж повелось в России - писатель был всегда радетелем, и только тот, что радел за человека, остался в народной памяти и в литературе.

На улицу после собрания вышел с ребятами-комсомольцами, которые пробовали свои силы в журналистике. Печатались они в «Тихоокеанской звезде» и «Набате молодежи».

Вечер был душный. И все направились к Амуру.

«Аркадий Петрович, - спросил один из комсомольцев, - правда, что вы уезжаете в Москву?» - «Правда». _ «и вам не жалко отсюда уезжать?» - обиженно спросил другой. - «Жалко. Дальний Восток, и Амур, и вот этот парк - все для меня уже не чужое. И я обязательно про Дальний Восток напишу…»

* * *

Не успел.

«ВОЕННАЯ ТАЙНА»

«Ильинское. Дом отдыха под Москвой, 28 октября 1932 года.

Два месяца не притрагивался к повести «Военная тайна» - месяц в Москве прошел как в чаду. Встречи, разговоры, знакомства, ссоры… Ночевки где придется. Деньги, безденежье, опять деньги. Относятся ко мне очень хорошо, но некому обо мне позаботиться, а сам я не умею. Оттого и выходит все как-то не по-людски и бестолково. Вчера отправили меня, наконец, в дом отдыха Огиза дорабатывать повесть.

«Сказка о военной тайне» выходит отдельно.

…А вообще, суматоха, вечеринки… и все оттого, что некуда девать себя, не к кому запросто пойти, негде даже ночевать… В сущности, у меня есть только - три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка, полушубок, папаха - и больше ничего и никого - ни дома, пи места, ни друзей. И это в то время, когда я вовсе не бедный и вовсе уж никак не отверженный и никому не нужный. Просто - как-то так выходит.

…Солнце яркое, теплое. Под окном - серебристая елка».

На третий день пребывания в Ильинском вынул тетрадки с повестью. В «Школе» он прослеживал, как судьба отца определила всю биографию Бориса Горикова. Здесь думал показать, как судьба Марицы отразилась на облике Альки, каким растил своего сына Борис[11].

С Алькой Борис дружил всерьез. Оба честно признавали свои ошибки. Отец первым показывал тому пример. И малыш Алька однажды имел повод великодушно заявить: