Страница 40 из 102
Придя в себя, Джасинта бросилась за своим платьем. Но, как только ей удалось ухватиться за него кончиками пальцев, он вырвал платье из ее рук и теперь, смеясь, держал так, чтобы она не могла до него дотянуться. Затем захлопнул дверцу-ловушку в полу.
— Зачем вам понадобилось платье? — осведомился он, не переставая улыбаться.
— Как зачем? Я же… я совершенно голая! О… пожалуйста, отдайте мне его! Прошу вас!
Она бросалась вправо и влево, пытаясь схватить платье, но он все время ловко убирал его. Потом поднял его перед собой и, как только ей удалось ухватиться за самый край платья, снова вырвал его у нее из пальцев, а потом разорвал пополам. И, снова хохоча, швырнул обрывки Джасинте. Потом начал ходить по комнате, засунув руки в карманы, словно решил проинспектировать все, что находилось в ее покоях. Джасинта оцепенело стояла, держа то, что осталось от одежды, содрогаясь от беспомощности и унижения и прикусив губу от душевной боли. Ее замешательство достигло предела еще и потому, что он-то был полностью одет.
Он продолжал какой-то вкрадчивой походкой двигаться повсюду, разглядывая вещи. Выражение его лица было веселым и в то же время критическим, словно удалось обнаружить, что какая-то вещь лежит не на своем месте, и это может привести его в ярость. Он взял одну из подушечек для булавок, несколько секунд пристально разглядывал ее, потом бросил на пол, оглядел некоторые из ее флакончиков, шкатулки с кружевными платочками и драгоценностями. Он выдвигал ящики комода, заглядывал в них и задвигал обратно носком сверкающего кожаного ботинка. Наконец повернулся к ней и небрежным тоном спросил:
— И это все, что вас удовлетворяет?
— О да, — ответила Джасинта, по-прежнему держа перед собой разорванное платье и чувствуя себя абсолютной дурой. Ведь вокруг находилось столько красивых нарядов, в которых она, несомненно, понравилась бы ему, а она почему-то стояла, остолбенев, на одном месте и держала в руках два куска разорванного муслина.
Очевидно, он нашел это нелепым, поскольку быстро пересек комнату, вырвал обрывки платья из ее рук, швырнул их на пол, куда они упали бесформенной кучкой, и произнес:
— Перестаньте молоть чепуху! У вас прекрасное тело, и вы знаете это. Вы умерли, чтобы вынудить меня смотреть на вас, так уж будьте любезны перестать притворяться и жеманничать. Вот это я больше всего презираю и ненавижу в викторианцах!
Он, безусловно, был прав. Ей хотелось, чтобы он смотрел на нее. И все-таки она ощущала себя донельзя нелепо и беспомощно.
— Но я не желаю терять свое достоинство! — громко запротестовала она, стараясь прикрыть наготу руками. — Я… я… мне неловко!
Его взгляд стремительно ощупывал ее с головы до ног.
— Знаете, вы такая белая и сочная, как мякоть только что сорванного яблока.
— О-о-о… — выдохнула Джасинта, ощутив внезапную слабость. — Неужели вы так считаете? — И ее руки бессильно упали вниз.
Потом она вспомнила случившееся этим днем. Совершенно невероятно, чтобы можно было забыть такое… Может, не запомнилось лишь его появление — в обычной для него неожиданной манере, когда он застал ее врасплох. И сейчас ее чувства вновь возвратились к ней. Она полностью овладела собой и будет относиться к нему, как он того заслуживает: с беспредельной надменностью и высокомерием, так пугающими всех мужчин, на которых когда-либо распространялись могущественные лучи ее обаяния. Она погасит его самоуверенность, сделает совершенно бесполезной его деспотическую наглость и заставит его ощущать себя таким, каков он и есть на самом деле, а именно мужчиной, не заслуживающим внимания и даже презрения любой достаточно разборчивой светской дамы. А до этого, пронзив его своим пренебрежением, она изящно приподняла брови и посмотрела прямо на него… и почувствовала, что начинает таять внутри, словно восковая кукла.
Ибо он стоял совершенно спокойный, молчаливый и безразличный, не стыдясь и одновременно не гордясь собой и мучая ее своею мужественной и могущественной красотой. Все ее воспоминания и гордые мысли внезапно словно стерлись в голове, причем с такой всесокрушающей силой, что, казалось, эта сила может полностью уничтожить ее саму.
— Благодарю вас за комплимент, — покорно произнесла она.
— Но это истинная правда, — ровно ответил он, и ей показалось, что все, связанное с ней, просто-напросто забавляет его.
А он преспокойно продолжал смотреть на нее.
И чем дольше он смотрел, тем меньшее смущение она чувствовала. Раз уж ей все равно не позволят быть робкой, застенчивой и скромной, то, в конце концов, нет никакого смысла притворяться, что она такова. Постепенно Джасинта начинала наслаждаться тем, что стоит прямо перед ним совершенно обнаженная. В конечном счете все ведь было именно так, как ей хотелось…
Ей почему-то даже показалось, что именно в этот миг сбывается желание, которое вынашивалось так долго, хотя, безусловно, никогда в жизни сама не допустила бы такого. Стоять обнаженной, и чтобы на нее при этом пристально смотрел мужчина… Да, это было нечто, чего ей еще ни разу не пришлось испытать. Она считала, что не должна вызывать излишнего интереса к своему обнаженному телу ни у мужа, ни у Дугласа, хотя Дуглас как любовник имел право проявлять к нему более настойчивый и искренний интерес, нежели ее супруг. Оба считали ее преувеличенно застенчивой. А поскольку скромное поведение и ожидалось от нее, оба пришли бы в крайнее замешательство, если бы она повела себя как-то иначе.
Сейчас же… сейчас она думала о том, какое это наслаждение — в конце концов раскрыть в полной мере свою восхитительную красоту! Ей показалось, что именно его восхищение и искренний интерес к ней впервые сделали ее воистину красивой. Неужели это означает, что, хотя она и раньше была красавицей, ее красотой можно было наслаждаться только скрытно и ее прелести оставались наполовину незамеченными? Однако велика ли радость узнать, что он не обнаружил в тебе никакого изъяна, но твоя красота может радовать только его взор?
И очень медленно и плавно, напоминая выливающееся из бутыли масло, она поднялась на цыпочки и потянулась, при этом ее грудная клетка оказалась очень высоко, а талия сузилась до невозможности; изящные груди поднялись. Джасинта вытянула руки вверх над головой и легким движением откинула свои роскошные длинные черные волосы. Потом одарила его быстрой мимолетной улыбкой, немножко наклонила голову вперед, разделив волосы проборчиком и завязав их в узел. Этот жест был очень простым, удивительно невинным и детским, но в то же время возбуждающим и очень чувственным.
Он не пошевелился, продолжая разглядывать ее, и Джасинта почувствовала мучительно-болезненный укол где-то внутри. Что же было не так? Почему она не возбуждает его сейчас, сегодня ночью? Вскоре стала понятна унизительная для нее причина этого. Ну конечно же! Он пресытился, да, он пресытился сегодня днем с Шерри. Опять она совершенно забыла об этом! И стояла напротив него, совершенно обнаженная, в ожидании, когда он возжелает ее… Для него же все это — всего лишь наблюдение за женщиной, которая страшно утомляла его.
И все же, говорят (или это не так?), что его невозможно пресытить.
Тогда почему он так ведет себя? Зачем пришел к ней? Неужели явился, чтобы мучить и унижать ее?
Наверное, ее отчаяние и замешательство отчасти отразились на лице, потому что, как только она подумала о том, как бы убежать и спрятаться от него, как только начала презирать себя за то, что стоит вот так, с нелепой улыбкой на губах, он, похоже, пришел ей на помощь.
— Да, — тихо сказал он, кивая, — вы красивая. — Он прислонился к огромному комоду с мраморным верхом, снова сунул руки в карманы, скрестил ноги и с улыбкой добавил: — Вы такая же красивая, как все женщины, которых я когда-либо знал.
— О! — воскликнула Джасинта. — Какие страшные вещи вы говорите! — При этом она капризно надула губы и, сама того не сознавая, стала сейчас очень похожа на совсем юную девушку, понимающую, что производит впечатление на мужчин, но путающуюся этого и в то же самое время пытающуюся испробовать силу своего обаяния.