Страница 8 из 11
— Роман, а тролль может спуститься с гор?
— Ты чего опять плетешь, коза?
Роман все ж таки повернул голову и недобро прищурился. Утром и вечером матуся клала ему на веки тряпицу с отваром мяты, чтобы глаза не высыхали, потому что опухшие веки не натягивались на глазные яблоки, а то, что осталось от ресниц, слиплось от гноя. Мята покрасила лоб и щеки Романа зеленью, словно он был уже мертвым, но почему-то двигался и говорил. Ганка теперь боялась его, и даже миску с супом приносила так, чтобы не коснуться его руки… А кроме супа он ничего и не мог есть. Разве что молоко пробовал пить, матуся говорила, это полезно для него, но от молока его рвало черной рвотой.
— Ну, тролли… те, которые в горах. Людоеды.
— Нет в горах никаких троллей, — он скривил обожженный рот, — выдумки одни.
— Если есть эльфы, — сказала Ганка рассудительно, — должны быть и тролли. Путники пропадают? Пропадают. Куда они деваются?
Она еще поразмыслила и решила призвать на помощь высший авторитет:
— А батька говорит, тролли не спускаются с гор, потому что они любят холод. Они живут там, где лед и снег. И жгут там свои огни.
— Раз так, зачем кому-то из них спускаться с гор?
— Может, у него кончилась еда, — рассудительно предположила Ганка, — или его выгнал другой тролль.
— Ты, коза, совсем сдурела, — устало сказал Роман, откинулся на матрасе и закрыл глаза. Ганка постояла немного, ожидая, что, может, он что еще скажет, но Роман больше не двигался, только дышал коротко и хрипло, словно в горло ему вставили трубу. Тогда Ганка задула фитиль у плошки и забралась к младшим на лавку. Жаль, что эльфенок схитрил и не отдал ей троллью шерсть, она бы показала ее Роману. Или опять обдурил ее эльфенок? Отвел глаза? Может, это и не шерсть была, а пучок рыжей травы? Ах, эльфенок, эльфенок, когда тебя нет, я по тебе тоскую, когда ты рядом — сержусь… Она завозилась, устраиваясь поудобней, под боком сладко сопел Василь… До чего ж темная нынче ночь, это потому что новолуние, а в новолуние даже на двор лучше бы не ходить, это всем известно… А если эльфенок не соврал?
Тролль в лесу, кто такое видел?
И батька с Митром в лесу… Нет, глупости все это, эльфенок видит сны, он бы сразу прибежал, ежели что, он бы предупредил… Но ведь она, Ганка, с эльфенком поругалась. Сказала, чтобы не ходил за ней больше. Да, но эльфенок, если захочет, все равно придет, он такой, ее Листик… И правда листик, только не дубовый — липовый, прилипчивый такой листик. Да, но один раз он уже прибежал, и предупредил, и что из этого получилось хорошего? Ничего!
Ганка ворочается и вздыхает, и вот уже ей кажется, что кто-то ходит вокруг хаты, большой и страшный, кто-то трется о плетень, и плетень шатается под напором большого тела… а если он перешагнул через плетень и стоит во дворе? У тролля ноги, как у человека, а лапы, как у медведя, желтые зубы, желтые глаза… И он любит жить на холоде, а тут ему жарко, душно, оттого он особенно злой, да и голодный, наверное…
Ганка натягивает одеяло на голову — душно, но не так страшно. На какой-то миг, уже в полусне, она вздрагивает и прислушивается, ей кажется, что она слышит рычание тролля, — не так, как показывал глупый эльфенок, а как оно на самом деле. Но потом понимает, что это у дальней стены стонет и хрипит во сне Роман.
…Утром страхи уходят сами собой — такое оно, это утро, ясное, и сразу становится понятно, что жара ушла и в этом году уже больше не вернется, и что сухие грозы больше не будут пылать над горным хребтом. И Ганка даже улыбнулась сама себе: глупый эльфенок, он все выдумал из мести, чтобы напугать ее, чтобы она бегала за ним и просила, чтобы он посмотрел в этом своем волшебном сне наяву — нету ли опасности? А она и поверила — как дура. В рассеянности она бросает взгляд на плетень и останавливается с открытым ртом.
Потом осторожно снимает с жердины рыжий волос — вдвое длиннее ее, Ганкиной, ладони.
— Матуся!
Мать смотрит подозрительно — Ганка в последнее время чудит. Это томится и зовет ее созревшая плоть, думает мать, вон как вытянулась девка, и, пожалуй что, красавицей стала. Надо бы ждать сватов, но у Ганки теперь дурная слава, как знать, придут ли сваты? Придется на сторону отдавать. Чужакам отдавать придется, а наша кровь с чужой плохо смешивается… И ведь вроде никому не говорила Ганка про эльфенка, а все откуда-то знают. Не иначе отец Маркиан разнес повсюду. Лихорадка побери эти создания леса, они умеют задурить девке голову, умеют заворожить, даже и святой хрест не помогает. Встретишь такого вот — белого, золотого, улыбнется он — и пропала девка. Хорошо их в последнее время меньше стало. Может, и совсем не останется.
— Что это у тебя, доча?
Ганка разжимает кулак.
— Матуся, — говорит она быстро-быстро, — он показал мне дерево, оно все сверху ободрано было, вот те хрест, матуся, и волос длинный, и он тоже мне его показал, а потом спрятал, я говорю — дай сюда, а он не дает, и я спросила Романа, а может тролль с гор спуститься, а Роман сказал, нет никаких троллей, это все выдумки, а я говорю, раз эльфы есть, то как и троллям не быть, и они все людоеды, а Роман сказал, отстань, коза, а ночью кто-то ходил вокруг дома, ходил-ходил, а я утром встала и вот оно что… на плетне висело. Он, что же, получается, вокруг нашей хаты ходил? Что же это делается, матуся?
Мать молчит, и только бледнеет, так быстро, что глаза кажутся совсем черными — и очень большими.
— Ты-то мне веришь? — с тоской спрашивает Ганка.
— Верю, — сухо говорит мать.
— И вовсе я тогда ничего не накликала. Само так получилось.
— Знаю, — эхом откликается мать, — само так получилось.
Мысли ее заняты чем-то другим. Потом она решительно говорит:
— Иди в хату. И дверь заложи. И носа на двор не кажи, поняла?
— Поняла, матуся. А что…
Та коротко махнула рукой, показывая Ганке, чтоб та заткнулась.
— И Василя никуда не пускай. И меньших. Даже на двор не пускай. Ясно?
— Ясно… А что…
Мать, отстранив ее, сняла с гвоздя кунтуш, торопливо натянула его и накинула на голову платок.
— Ты куда, матуся?
— До отца Маркиана, — мать вздохнула, — куда ж еще?
— Так что, выходит, есть тролли?
— Есть, есть, — мать протиснулась мимо Ганки, кисть платка мазнула Ганку по лицу, — как не быть.
И, уже у двери, так что Ганка едва разобрала:
— Обещал вернуться, вот и вернулся… ох, ты, боже ж ты мой…
Ганка отбежала к окошку: мать торопливо бежала в сторону крытой гонтом церкви, углы платка и черные косы, казалось, летят за спиной сами по себе.
— Что там такое, коза?
Ганка вздрогнула.
Роман не спал, он приподнялся на постели и морщился, потому что холстина прилипла к обожженной спине, и он пытался отодрать ее, осторожно шевеля плечами.
— Так… матуся пошла до отца Маркиана.
— Зачем?
Ганка еще раз выглянула в окно.
Десятка два зеленокутских мужиков бежали в направлении леса — все они держали наперевес кто вилы, кто топоры, впереди с ревом несся отец Маркиан, сам огромный и страшный, как тролль, и размахивал тяжеленным кадилом.
— Тролля бить побежали, — сказала она деловито. — Ты, Роман говорил, не бывает троллей, а матуся мне сразу поверила.
— Раз побежали бить, значит, есть, — криво усмехнулся Роман. Потом еще сильней сморщился от боли и сказал, — ты мне тряпку-то на глаза положи. Печет…
— Сейчас. — Ганка намочила холстину в миске с отваром, отжала ее и осторожно положила Роману на глаза — тот их пытался закрыть, но не смог, и полоски белков виднелись меж веками.
Прохладная тряпица, видно, принесла ему облегчение, и лицо Романа расслабилось.
— А знаешь, коза, — он осторожно откинулся на подушки, — я однажды видел ледяную девку. Вот как тебя.
— Правда? — Ганка подумала, что ее-то, Ганку, Роман из-за тряпицы как раз и не видит.
— Давно, тебя еще и на свете не было. А я тогда на спор в горы пошел. С парнями поспорил, что, мол, не побоюсь. Вижу — тень на снегу… Смотрю — стоит. Холодно, а она босиком… И на голове — венок из горных подснежников. Красивая. Только пугливая очень. Знаешь, все врут про них. Ничего они не отбирают разум. Они сами нас боятся. Я улыбнулся ей, и она мне, Ганка, тоже улыбнулась. Зубы мелкие, белые, а глаза зеленые. Наши девки все чернявые, а эта беленькая. Вот, сколько я не вспоминал, а сейчас вспомнил…