Страница 96 из 119
Он-то знал: Казань доживает последние дни. Троцкий подтянул к ненавистной, огрызающейся Казани тридцать тысяч красных армейцев при ста пятидесяти орудиях, не нуждающихся в снарядах. Казанский же гарнизон, даже пополненный отступившими сюда защитниками Рыбинска, Ярославля и других приволжских городов, не достигал и пяти тысяч при семидесяти сидящих на голодном пайке орудиях. Красные взяли Верхний Услон — высоту, господствующую над городом. Обстреливали не только предместье, но и центральные улицы. Надежда на поддержку горожан не оправдалась. Татары не хотели втягиваться в русскую усобицу, а русские рабочие попали под влияние красных агитаторов. Чувствовалось, может вот-вот начаться восстание. Чутьё Савинкову подсказывало: при всей неприязни к бежавшим в Уфу эсеровским, монархистским и прочим болтунам нельзя оставить Казани. Надо было принимать на себя роль хоть какого-то градоначальника... «или жандармского полковника, чёрт бы всех побрал!» — додумал невесёлую мысль, а Флегонт Клепиков подхватил её уже вслух:
— Я пойду к рабочим. Я научился с ними разговаривать.
Савинков с сомнением покачал головой, но выбора не было. С тяжёлым сердцем, но отпустил прекраснодушного юнкера. Наказал, правда, уж истинно по-жандармски, взять с собой надёжный конвой.
Кажется, юнкер предусмотрел всё это в лучшем виде... Но что мог сделать взвод новоявленных жандармов против оравы рабочих, уже сбившихся в вооружённые отряды? Началось открытое восстание. Бесстрашного юнкера Клепикова, так и не сумевшего выполнить жандармскую роль, принесли на шинели полуживого... с простреленной в нескольких местах грудью.
Поручив его попечению надёжных друзей, Савинков поскакал на участок полковника Перхурова. Вот кто был лишён всякой паники. Он до последнего отстаивал Ярославль, а сейчас со своими офицерами-волонтёрами так же спокойно и обдуманно защищал подступы к Казани. Чехословаки оголили фронт, отошли вниз по Волге к Самаре, а Казани было предоставлено право жить или умирать... По собственному усмотрению. Новоявленная Учредиловка, возомнившая было себя самарским правительством, бездарно удирала в Уфу, меж тем как большевики город за городом очищали Волгу.
На улицах Казани рвались снаряды. Савинков скакал к Перхурову всего с несколькими, ещё знакомыми по Рыбинску и Ярославлю офицерами. Сразу за городом начиналось ровное поле, на котором даже не успели выкопать окопы или хотя бы, на случай атаки, натянуть колючую проволоку. Вот тут под прямым обстрелом, и находился отряд Перхурова. Сам полковник со своим штабом расположился в одиночном домике, видном как белым, так и красным.
— Как вы можете здесь держаться? — пожав руку, спросил Савинков.
— Да вот держимся до сих пор, — оторвался от бинокля Перхуров.
Очередной снаряд разорвался в нескольких саженях. Деревянные стены дома ходуном заходили.
— Полковник, неужели можно здесь держать оборону?..
— Конечно, можно.
— Но большевики обстреливают с Верхнего Ус лона уже и саму Казань.
— Они обстреливали из Заволжья и Ярославль.
У защитников Ярославля была надежда на помощь высадившихся в Архангельске союзников — как выяснилось, наивная надежда... Здесь не было и её. Самара потонула в говорильне. Симбирск еле держался — точных сведений не было, но на этот час он мог уже и пасть.
— Вы всё-таки предусмотрели пути отхода?
— Предусмотрел. Но уйду последним... вот дают! — рассмеялся полковник под очередным взрывом.
Это было 9 сентября. 10 сентября Казань пала.
И началось то, что всегда бывает при отступлении, — паника и неразбериха. Ночью, уже в густейшей осенней темноте, по лаишевской дороге потянулся нескончаемый поток беженцев. Дорога — единственная, ещё не перерезанная большевиками. Вместе с беженцами, которых насчитывалось до семидесяти тысяч, в общий поток влились и уцелевшие войска, — да что там, толпы потерявших всякое управление солдат. Савинков нигде не находил ни Перхурова, ни его ближайших офицеров. Похоже, полковник сдержал слово: последним покидал Казань... Да и покинул ли?
За Казанью, ветрами степными подрубленные, как снопы в общей связке, повалились Симбирск, Самара, Сызрань — вся не собравшая жатвы Волга. Фронт откатился к Уральским горам.
Савинков на лошадях ехал до Бугульмы и дальше, к Уфе. В его маленьком обозе на одной из телег, хоть и набитой сеном, но всё равно тряской, тихо, застенчиво постанывал Флегонт Клепиков.
— Не держите в себе боль, юнкер. Кричите! Иначе вам не доехать.
— Слу... шаюсь... мой генерал! — ещё нашёл в себе силы пошутить юнкер, опять впадая в беспамятство.
Слово чести твердило Савинкову: надо довезти до врачей, до лазаретов. Ему было над чем пораздумать в этом очередном отступлении...
«В своих страданиях Россия становится чище и твёрже. И я не только верю, но знаю, что, когда минует смутное время, Россия, Великая Федеративная Республика Русская, в которой не будет помещиков и в которой каждый крестьянин будет иметь клочок земли в собственность, будет во много раз сильнее, свободнее и богаче, чем та Россия, которою правили Распутин и царь. Но сколько крови ещё прольётся...»
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
В ПАРИЖ ЧЕРЕЗ ТОКИО, В МОСКВУ ЧЕРЕЗ ВОЛОГДУ.
I
оезд шёл на Дальний Восток.
Купе битком набитого, даже лучшего, вагона им удалось занять всё-таки на четверых — отчасти по решительности и влиянию Савинкова, ехавшего с командировкой от Уфимской Директории, отчасти по болезному виду Клепикова. При всех докторах и заботах, юнкера лишь чуть-чуть удалось поставить на ноги; к поезду его по настоянию Савинкова доставили на санитарном автомобиле и демонстративно внесли двое санитаров, — чего там, юнкеров, членов им же самим распущенного «Союза». Так и садились: впереди с правительственным мандатом Савинков, за ним зверской выправки санитары, несущие своего забинтованного товарища, а уж сзади чета Деренталей. Ду-ду!
Сразу же возникла проблема: кому и где располагаться?
Само собой разумелось, нижняя полка предназначалась правительственному послу. Само собой, и дама — не лезть же ей наверх. Если не принимать во внимание даже Деренталя, оставался ещё и раненый — его-то куда?..
Поднялся вежливейший гвалт, в котором не последнюю роль играл и голосок Любови Ефимовны; она жаждала лично ухаживать за раненым:
— Я — сестра милосердия! Я хочу... буду чаем поить бедненького мальчика!..
И слабый, но всё-таки решительный протест благовоспитанного юнкера:
— Лучшее место — для дамы... о чём спор, господа!
И равнодушное хмыканье Александра Аркадьевича:
— А по мне — так и на полу! Главное, едем... едем прочь от России... Да, прощай немытая Россия, страна рабов!..
Савинков недолго слушал эти пререкания, всё решил единым махом:
— Моего адъютанта — направо. Сами пока, по ранжиру, налево. Разумеется, Любовь Ефимовна у окна. Где и как спать — решим после. Сейчас — закусить. Саша, разрешает твоя печень?
Деренталь только хмыкнул и протёр носовым платком очки. Будто он и сквозь запотевшее стекло не мог разобраться в чемоданах!
Так — под хороший, ещё уральский, балычок и довольно сносное, из уфимских губернаторских подвалов, вино — началось трёхнедельное путешествие по Сибири. Само собой, с задержками, остановками и прочими прелестями российской междоусобицы.
Кто они — беженцы или дипломаты?
Савинкову позарез нужна была Европа, поскольку ехал он с официальными поручениями Уфимской Директории — сборища безмозглых говорунов, вроде Чернова, Авксентьева, Философова, — а в Европу сейчас, сколь ни печально, можно было попасть только через Азию. Деренталю как советнику, прикомандированному к послу, нельзя было отрываться от своего шефа. Любови Ефимовне никак не полагалось отставать вообще. А болезный Флегонт Клепиков и сам отстать не мог, ибо попал в это купе через руки дюжих санитаров. Вот и выходило: внушительная российская миссия, со своим послом, со своим иностранным атташе, с личной секретаршей и немного приболевшим охранником. Так, с внутренним смешком, раздал всем Савинков роли, да ведь нечто подобное и на самом деле получалось. Ещё в первый час, пока закусывали, он сказал: