Страница 70 из 72
— Я не верю. Санечка, ревнуешь, ну скажи — ревнуешь?
— Нет, нет. — повторил Околицын и вдруг обнял, нашел ее губы, горячие и сухие, прильнул к ним жадно... Лида хлопала по его широкой спине, будто по очень нагретому предмету — тихонько, еле касаясь шинели.
— Вот, — сказал Околицын, — поняла?
— И нисколечко...
Он вновь обнял, теперь целуя в щеки и глаза.
— Нисколечко... нисколечко, — шептала Лида. Ей было приятно, что он целует, что он такой сильный, крепкий. — Хватит, Санечка, хватит...
Они сели. Из-за туч показалась луна. Лида посмотрела на нее, вздохнула:
— Еще десять дней ждать.
Он понял, о чем она говорит: в прошлом году, когда Околицын был на побывке, они договорились пожениться сразу же, как только он уволится из армии. Девушка считала месяцы, потом недели, а теперь вот уже дни...
— Десять, — повторила она и опять посмотрела на луну. — Что ж молчишь, Санечка? — И, не ожидая ответа, начала вспоминать первые встречи.
Голос у нее был чистый, звонкий. Говорила, как после учебы в медицинском техникуме решила ехать в Сибирь, куда-нибудь подальше, в самую глушь, и обязательно в деревню, как с подружкой искали на карте отдаленную точку. Подружку не пустили родители, а она поехала, и здесь никакой глухомани не встретила, а деревня показалась ей слишком большой. И город рядом и стройка — глазом не окинешь...
— Здорово! — сказала она. — Только с твоим отцом не ладила. Знаю, не верил он, что я могу работать, молодая да к тому же озорная. Теперь легче. Михаил Сергеевич уважает молодежь... Ну что же ты молчишь, Санечка? Помнишь, как искали родники? Я тогда тоже не верила, что они когда-то были, и, если бы не ты, ребят не подняла бы на это дело, возможно, погас бы огонек. А теперь смотри, горит!
Действительно, бледно-розовая полоса от лунного света, искрясь, пересекала пруд. Александр видел лицо Лиды, оно тоже как бы искрилось. Он залюбовался ее глазами, большими, наполненными синеватым светом.
— Лида, — робко сказал Околицын.
— Говори, говори, я слушаю. Говори, Санечка.
— Я задержусь в армии...
— Больше десяти дней?
— Да... Ты разве не знаешь, разве не читала газеты? Увольнение задерживается... На Западе не спокойно. Они вооружаются...
— Кто они? — спросила она не сразу.
— Недобитые фашисты...
Она молчала. Околицын сказал:
— Командир отпустил меня только на два часа...
— Значит, не через десять дней? — приуныла Лида.
— Нет.
— А когда?
— Не знаю.
Она подумала: «Откуда же может знать о таких больших делах Санечка? Такие вопросы по плечу начальству».
— Мне что-то холодно, пойдем.
Он помог ей подняться на греблю и, взяв под руку, вывел на дорогу.
— Когда же они успокоятся, Санечка? Неужели они никогда не любили?
Лида умолкла. Околицын взял ее руку, посмотрел на часы. Она поняла, что ему надо спешить в часть.
— Иди, Санечка, меня не провожай, — сказала вкрадчивым голосом: ей не хотелось, чтобы он уходил, очень не хотелось — вот так бы, лицом к лицу, и простоять всю ночь вдвоем. Но у солдата каждый шаг размечен.
— Я пошла...
Он сказал:
— Иди...
Ее уже не было, а Александр все смотрел и смотрел на то место, где стояла Лида, смотрел, и ему чудились запахи ее рук, и в голове отзывалось: «Санечка... Санечка». Страшно тянуло догнать Лиду, еще раз услышать это чудесное слово — «Санечка».
Вдали, видимо возле колхозного клуба, кто-то заиграл на гармонике. Тотчас Околицын услышал голос Лиды:
Околицын улыбнулся, побежал в городок. Возле ворот встретил Цыганка.
— Ты с ней был? — спросил Цыганок.
— Да.
— Везет же сибирякам... Эх, была бы Одесса рядом!.. Тоня моя тоже хорошо поет, но Лида звонче... Слышишь?
— Вот так, Саня, командиром приезжай, — вздохнул Цыганок и постучал пальцем по стеклу наручных часов: — Пошли в казарму, скоро построение на перекличку... Я все бегаю, тренируюсь, советы академика выполняю. Пригодится в жизни. Мечта у меня, Саня, есть такая: попасть на спартакиаду в Москву, а там ведь и Одесса рядом, самолетом один миг...
За окном завывал ветер. Савушке не спалось, впервые за многие годы он не мог сомкнуть глаз.
Савушка размечтался. В переднюю вошли мать и отчим. Он притворился спящим, чтобы потом вдруг встать и сказать: «А мне нонче совсем-совсем хорошо, пойду учиться на тракториста к самому Арбузову». Савушка давно присматривался к этому бывшему солдату и мечтал работать вместе: Арбузов рассудительный, тихий, добрый парень, к нему так и липнут подростки, и он наверняка обучит его, Савушку, управлять трактором.
— ...Вот так, с планом моим не получилось. Задумка-то какая была! И-их, развернулись бы мы! — сказал отчим.
— Не горюй, Митя, и без того живем не хуже других.
— Что ты понимаешь. Добро и деньги приносят человеку полную свободу, независимость. Кумекаю, слава богу, в чем смысл жизни... Выпить хочется, нет ли у нас косушки? Продрог нонче на ветру, там, у водоема... Поищи-ка в шкафу.
Савушка приоткрыл один глаз. Мать поставила на стол четвертинку, подала соленые огурцы и холодную в мундире картошку. Отчим вылил водку в чайный стакан, примерил пальцем, чтобы, видимо, разделить на два приема, но, покрутив головой, опрокинул разом в широко открытый рот, схватил огурец и с хрустом разжевал его.
— Мало!
— Нет больше, Митя.
— Ха, я ж не про водку... Про добро и деньги говорю.
— Хватает, Митя...
— Дура! Деньги — это жизня! Жизня в любом городе, в любом колхозе. Ты в тридцатые годы сидела тут, как наседка, а я поездил, повидал, семь лет шабашником отгрохал. Знаю, собственным горбом: деньги — это жизня, при всех временах жизня! — Он закурил, посмотрел на часы. — Иди спать... — Дмитрич тяжело поднялся, посмотрел на Савушку, скривил мокрые губы. — И громом тебя не разбудишь, — махнул он рукой, уходя на веранду.
Минут через пятнадцать Савушка услышал, как отчим закрыл ставни. Теперь завывания ветра еле доносились. Савушку начал одолевать сон. Но тут открылась дверь и вместе с Сазоновым вошел незнакомый мужчина, одетый в стеганку. Незнакомец толкнул отчима в бок:
— Ты не один?
— Тот самый гусенок, пришибленный хворобой, его и громом не разбудишь. Садитесь.
— Не помер?
— Живет...
Савушку одолевал сон, не было никаких сил бороться с ним, сон давил, мертвил все тело. Савушка до крови прикусил губу. Боль прогнала дремоту, и Савушка успел расслышать:
— Головы поотрубал. Мороз, не испортятся, — говорил отчим.
— Сколько?
— Скопом — и утей и гусей — сто штук, по два рубля. Приходи завтра вечером в сторожку, покажу, где спрятаны... Деньги приноси, гром и молния! Водолазов так, а я ему вот эдак.
...Савушка проспал почти весь день. Он проснулся на закате солнца. Болела голова, чувствовалась вялость в руках и ногах. В доме никого не было. Он вышел на веранду, спустился во двор. Гремя цепью, собака бросилась под ноги, ласкалась и скулила. В сарае гоготали гуси.
— Батя! — позвал Савушка отчима. Ответа не последовало. Скрипнула калитка, и он увидел фельдшерицу.
На Лиде были меховая шубка и теплые боты. Борзова уезжала на областную комсомольскую конференцию и забежала, чтобы поинтересоваться здоровьем Савушки.
— Ты что раздетый? Простудишься, — сказала Лида. — Или уже совсем выздоровел и тебе все нипочем?
— Гром, — сказал Савушка. — Гром, гром, — повторил он, припоминая, что это слово он где-то уже слышал. — Гром... гром... не разбудишь... Вспомнил! — вскрикнул Савушка. Он, торопясь, рассказал Борзовой о подслушанном разговоре отчима с незнакомым мужчиной. — Надо их изловить. Беги в правление колхоза, сообщи, сейчас же!..