Разводящий еще не пришел

Самолет накренился. Громов понял: пройден главный поворотный пункт, позади сотни километров, пространство, на преодоление которого еще несколько лет назад потребовались бы дни, недели, а может быть, и месяцы.

К Громову подсел Рыбалко. Он. оказывается, думал о том же.

— Далеко еще? — спросил Рыбалко.

Громов показал на карте оставшееся расстояние.

— Прыжок совершили уму непостижимо какой! — сказал Рыбалко и, помолчав, продолжал: — Вот теперь ясно вижу, малость заблуждался я.

— В чем?

— Сокращают армию... Очень уж переживал я, а того не видел, что изо дня в день растет наша мощь, огневая и техническая.

— А теперь?

— Успокоился...

Громов поднялся. Стрелка высотомера показывала десять тысяч метров. Он забеспокоился — почему же самолет не идет на снижение: расстояние до посадочной площадки таково, что пора бы уже. Заглянул в кабину пилотов. Командир корабля — майор с античным лицом — повернулся к нему, подмигнул: дескать, не волнуйся, подполковник. А может быть, этим знаком летчик хотел другое сказать. Он не стал его спрашивать. К тому же позвал радист, державший связь с генералом Захаровым.

— «Кристалл», «Ураган» слушает, — доложил Громов, заметив, как радист принял таблетку против высотной болезни.

- «Ураган», я — «Кристалл», полет продолжаем, район посадки — квадрат двести. Доложите самочувствие людей.

- «Кристалл», я — «Ураган», вас понял, все в порядке.

Громов торопливо достал из планшета карту, нашел «квадрат двести»: огромное расстояние его не удивило. Он снял фуражку, пятерней провел по взмокшим волосам.

— Здорово! — Громов направился в отсек, где помещался личный состав ракетной установки. Открыл дверь и остановился, наблюдая за подчиненными.

Узлов и Околицын играли в шашки. По их виду Громов понял, что для них в эту минуту не существует полета, они ведут себя так, словно находятся на земле. Волошин дремал, положив под голову скатку шинели. Цыганок кончиком носового платка провел по его верхней губе. Волошин сердито отмахнулся:

— Отстань!

- Пашенька, не дремли, инструкцию нарушаешь, параграф номер восьмой требует...

— Помолчи... Поди уж забыл, что в этой инструкции написано.

Цыганок присвистнул:

— Пашенька, все помню, до единого слава, хочешь, продекламирую? — Цыганок сунул руку в карман, вздохнул: — Нет, скверная штука — летать в самолете, даже закурить нельзя.

— Тошнит?

— До чего же ты, Паша, проницательный, как в воду глядел. Сожрал все таблетки — и не помогает.

— С ума сошел! Подохнешь...

— Ничего не случится, я — неумираемый и несгораемый. Знаешь почему? Организм у меня особый, Пашенька, хоть сейчас забрасывай в космос, выдержу все перегрузки, год буду летать и не помру. Вечностью я помазан, и куда ты меня ни посылай — буду жить... А таблетки — вот они, — показал Цыганок пакетик. — Все целенькие. Химия, понимаешь, посторонний предмет для желудка. Люблю все натуральное — гречку с салом, борщ покруче. Ты, слушай, не клюй носом, это же не так трудно, вообрази, что ты стоишь на посту... часовым...

— Да я не сплю, думаю...

— Молодец! О чем же ты, Пашенька, думаешь?

— О жизни. О том, как хорошая жизнь поднимает человека высоко-высоко...

— Чудненько! Замечательно! Прямо-таки здорово! — восторгался Цыганок.

Громов прикрыл дверь. Ему захотелось связаться с Бородиным: замполит находился в другом самолете, вместе с Шаховым. Сделать это было нетрудно — позывные для переговоров имелись. Но он не стал этого делать, лишние переговоры сейчас, когда в воздухе летит армада кораблей, когда требуется особая дисциплина, личные чувства в сторону... Но он все же мысленно переговорил с Бородиным:

«Степан, как ты, не устал? Высота-то какая! »

«Нет, Сергей, я не устал. Ведь наш разводящий еще не пришел, и ничто не может остудить сердце солдата».

Светало быстро. Но на западе небо было хмурое и серое: трудно определить — наступает там утро или сгущаются сумерки...