Разводящий еще не пришел

Пообедав, Рыбалко начал быстро одеваться.

Устя работала в полковой библиотеке. Она накинула на голову платок и взяла сумочку.

— Вместе пойдем.

Накрапывал дождик. Рыбалко снял с себя плащ-накидку, передал жене. В ней Устя выглядела смешно: из-под башлыка торчал один нос. Почувствовав на себе взгляд мужа, улыбнулась, но тут же сбросила башлык, нахмурилась, в глазах появилась грусть.

— И долго еще мы будем вот так шагать? — Конечно, она имела в виду не эту сырую дорогу, ведущую к военному городку. Рыбалко взял жену под руку, прижался к ней плечом, но ничего не сказал.

Дождь усиливался, но Рыбалко не замечал хрустальных нитей, с глухим шумом падающих на землю. Он думал над вопросом жены... Сын уже второй год живет в Харькове, они отвезли его сразу, как только он окончил в Нагорном десятилетку, теперь видятся с ним лишь во время отпуска. Жена все чаще и чаще настаивает: «Демобилизуйся, столько лет отслужил, офицеры уходят из армии, а тебе со старшинскими погонами давно пора».

Устя расстегнула плащ-накидку, молча прикрыла полой широкие плечи мужа. От нее исходило тепло, пахло знакомыми духами.

— Нет, Устиша, для меня он еще не пришел! Поняла? — резковато произнес Рыбалко.

Она поскользнулась, сумочка выпала из рук. Старшина на лету подхватил ее и сунул себе под мышку.

— Кто не пришел-то?

— Мой разводящий.

— А когда он придет?

— Не знаю.

— Выдумщик...

На территории городка они разошлись: Устя направилась в клуб, где помещалась полковая библиотека, Рыбалко заспешил в казарму.

В канцелярии командира батареи старшина застал только писаря Одинцова — рослого солдата с рыжеватыми, короткой стрижки волосами. Он заполнял листы нарядов. Увидев старшину, вскочил, с удивлением воскликнул:

— Товарищ старшина? Уже вернулись из отпуска?.. Все у нас тут в порядке, личный состав батареи в поле.

Рыбалко подал Одинцову руку, потом сел на табурет, почувствовал необычайное облегчение.

— Вот я и дома, — сказал он. Отпуска Рыбалко не любил, почему-то уставал во время них больше, чем на службе, а на этот раз особенно: теща, семидесятилетняя старуха, поддерживая Устю, непрерывно твердила: «У тебя, зятек, золотые руки, иди ты на завод, хватит тебе там, в войске, палить из пушек. Пусть молодые палят, а ты свою норму отстрелял». Подобные атаки со стороны жены и тещи предпринимались почти каждый день, особенно по вечерам, когда семья была в сборе...

— Теперь я дома, — повторил Рыбалко, рассматривая листы нарядов. Он обратил внимание на графу, в которой значилась фамилия рядового Волошина. Почему-то этот солдат за его отсутствие слишком часто назначался в наряд. Писарь, перехватив взгляд старшины, пояснил:

— Сам он просится, чтобы послали в наряд или на хозяйственные работы. Сержанта Петрищева замучил: твердит — куда угодно назначайте, на кухню или уборщиком, скучаю по работе. Первый такой доброволец объявился.

Рыбалко представил Волошина. Полный, с веснушчатым одутловатым лицом, с подслеповатыми глазами, с большими крестьянскими руками, он еще тогда, при первом знакомстве с новобранцами, вызвал у него настороженность: на вопросы отвечал коротко и довольно своеобразно. Рыбалко спрашивал: «Общественную работу в колхозе выполняли?» Волошин отрицательно качал головой: «Беспартийный я». — «У вас четырехклассное образование. Средств, что ли, не было, чтобы продолжать учебу?» Солдат вздыхал: «Грамотеев и без меня хватает». Когда же разговор пошел о трудностях воинской службы, о том, что солдату приходится иногда и полы мыть, и дрова колоть, и картофель чистить, Волошин произнес: «Миру труд — се6е утеха». Что это означало, Рыбалко тогда так и не смог понять. За долгую службу Рыбалко еще не встречался с таким первогодком, которого не сумел бы быстро распознать, составить о нем определенное мнение.

— Это непорядок, — проговорил Рыбалко, передавая Одинцову листы нарядов.

Писарь принял это как упрек. Он хотел было что-то сказать, но Рыбалко спросил:

— Где сейчас Волошин?

Одинцов выскочил из-за стола, распахнул окно:

— Во-он, под навесом, рамочки для ленинской комнаты мастерит.

— Значит, плотник он? — Рыбалко хотелось посмотреть на Волошина, но что-то его удерживало.

Дверь канцелярии была полуоткрыта, и старшина видел ряды коек, чем-то напоминавших утлые плоскодонки, нагруженные аккуратно уложенными тюками. Отыскал взглядом кровать Волошина. Она стояла в самом углу.

Ничего в казарме не изменилось, как и двадцать пять дней назад, та же тишина, те же тумбочки, тот же чисто вымытый пол... И все же Рыбалко показалось — что-то тут не так, как было раньше. Он ходил вдоль кроватей, заглядывал в тумбочки, поправлял лежащие на подушках полотенца, хотя этого не нужно было делать, так как полотенца лежали, аккуратно сложенные в треугольники, как он сам этого требовал от солдат и сержантов. Вслед за Рыбалко неотступно шел дежурный по казарме ефрейтор Околицын, наводчик первого орудия.

— Чья койка? — спросил Рыбалко и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Почему тут спит Цыганок? Его кровать стояла там, — ткнул он рукой в противоположную сторону.

Околицыну было непонятно, как мог старшина узнать об этом, ведь кровати все одинаковые.

— Цыганок подружился с Волошиным, командир батареи разрешил спать рядом...

— Так, тоже новость. — Рыбалко отвернул подушку, под ней лежала толстенная книга «Приключенческие повести». — Этому Цыганку пора знать, где хранить литературу. Уберите.

В каптерке Рыбалко сел за свой маленький однотумбовый столик, покрытый серым сукном, начал перелистывать подшитые служебные бумаги и сразу заметил, что остававшийся за него сержант Петрищев допустил ряд неточностей при оформлении различных ведомостей. Он не рассердился на сержанта, а лишь подумал: «В жизни каждое дело требует своих рук». На стеллажах лежали личные вещи солдат и сержантов — разноцветные чемоданы, туристские сумки, баулы. Рыбалко мог безошибочно определить, кому из солдат принадлежит тот или иной чемодан или баул. Вон самый крайний сундучок голубого цвета — в нем хранятся волошинские вещи: сапоги, домашнего пошива серый поношенный костюм, фуражка неопределенного фасона, пара белья и сорочка со старомодным стоячим воротником. Один раз в месяц солдаты проветривают личные вещи, перебирают и осматривают их, вспоминая жизнь на гражданке и весело подтрунивая друг над другом...

Рыбалко ожидал командира батареи капитана Савчука, чтобы доложить ему о своем возвращении из отпуска. Посмотрел на часы: до конца занятий было еще много времени, и он, выйдя из каптерки, начал осматривать деревца, посаженные возле казармы в прошлом году. Отсюда до навеса, где работал Волошин, рукой подать. «Первый такой доброволец объявился», — мысленно повторил он слова писаря. — Это хорошо, добрым станет солдатом», — заключил Рыбалко.

Волошин был так увлечен работой, что не заметил подошедшего старшину.

— Здравствуйте, Павел Васильевич!

Солдат обернулся: его еще никто не называл по имени и отчеству, и он не знал, что ответить старшине батареи.

— Не узнаете?

— Узнаю, — промолвил Волошин.

Он живо вспомнил и те короткие беседы, которые ему очень не понравились, потому что этот старшина много задавал вопросов, как будто до чего-то докапывался. Волошин взял стамеску и начал зачищать заусенцы. Рыбалко весь передернулся, усы зашевелились, карие глаза прищурились: этот солдат ведет себя, как будто не изучал Строевого устава и не знает, что старшим по званию положено отдавать честь.

— Работаете?

— Ага...

— Рамочки для ленинской комнаты делаете?

— Рамочки... Плотник я...

— Знаю. Но вы прежде всего солдат! — повысил голос Рыбалко.

Солдат, видимо, понял свою оплошность, схватил лежащую на верстаке пилотку, вздернул руку к голове.

— Здравия желаю, товарищ старшина, — глуховатым голосом произнес солдат, глядя куда-то мимо Рыбалко.

— Доложите, чем занимаетесь.

— Я? Плотничаю. Сержант Петрищев велел сделать рамку для стенгазеты. — На лице Волошина выступили красные пятна. Он стоял перед Рыбалко, тяжелый и тихий. И все это - красные пятна на лице, полуопущенные светлые ресницы, неподвижно висящие руки, неуклюже надетая на коротко остриженную голову пилотка, запыленные сапоги и топорщившаяся над ремнем гимнастерка — как-то в один миг охладило Рыбалко, вместо горячности вызвало в нем жалость. «Что ж я так... строго... Ведь он еще совсем не обкатан жизнью военной... Эх ты, в лесу, что ли, рос?» — с горечью подумал Рыбалко и, сев на верстак, предложил Волошину папироску.