Страница 48 из 52
Остановились у лесного озерка. На середине его дрожала крупная, голубая звезда. Ася удивленно сказала:
— А ведь сейчас на какой-нибудь планете в ее чистых озерах трепещет звездой наша Земля!
А утром сестры со всеми простились. И всем было жалко, что они уезжали.
— Бросили бы, девчата, здесь свой якорь, — кричал Комар. — Мы бы вам женихов добрых подыскали!
— Ничего, пускай в своей долине зверуют, — рассудительно заметил Бянкин, поглаживая лысину. — Сохатому нужен осинник в низинах, кабарге — лишайник в сиверах.
Максимовна сунула им узелок с теплыми лепешками.
Посохов пожал их руки холодными и твердыми, как бронза, пальцами и пророкотал:
— Смелость города берет!
Петрович отечески нежно посмотрел сестрам в глаза, обнял поочередно, сунул Славке в кармашек листок.
— Мой адрес. Нужен буду — напишите. Всегда выручу.
И почувствовал он: с этими девушками что-то уходило милое, неповторимое.
Сестры стояли растроганные.
«Встречу ли еще таких людей? — подумала Ася. — Что-то меня ждет?»
— Уезжаю ненадолго! — крикнула Славка. И вдруг заплакала. Перед ее глазами возникла одинокая, пустая лодка. Она плывет и днями и ночами, кружится без руля, натыкается на коряги, на подмытые деревья, на островки. Зацепится за корягу, постоит, точно поджидая гребца, медленно развернется и опять поплывет, глухо ударяясь смоляным днищем о камни на перекатах, о затонувший колодник...
Славка тихо пошла к машине.
Ася перехватила тяжелый взгляд Космача и остановилась. Ей стало жаль парня. Захотелось как-то утешить его, оправдаться перед ним, точно она в чем-то была виновата. Но она не знала, что и как ей говорить. А не поговорить на прощанье с человеком, который любит, казалось ей просто бесчеловечным.
— Вот, Алеша, мы и уезжаем, — сказала она первую попавшуюся фразу и нервно хрустнула пальцами. Космач молчал, медленно обрывая с ветки листья.
— И работали и жили мы все неплохо, дружно, — продолжала смущенно Ася. — Мы со Славкой всегда будем с удовольствием вспоминать всех вас.
— Ну, чего уж там вспоминать нас, — возразил Космач. — Ничего стоящего мы не сказали, не сделали.
Оборванные листья падали на сапоги.
— Нет, почему же, мы так не думаем, — ответила Ася. — Я буду вспоминать тебя, — как бы извиняясь добавила она.
— Не нужно меня вспоминать, — зло проговорил Космач. — Таких, как я, стараются забыть. Подачек мне не нужно.
— Что ты, Алексей, да разве я... — Ася покраснела и в досаде подумала: «Нет, я еще не умею обращаться с людьми... Вот обидела...»
— Ничего мне не нужно, — резко и гордо продолжал Космач. Он зелеными ремешками сдирал с прута кожицу. — Я ничего тебе не говорил и ничего не просил. А то, что у Космача бултыхается в грудной клетке, то Космачу и останется. И не нужно ему капать валерьянку.
Асе понравилась его гордость.
— Извини, если чем обидела. Не поминай лихом.
Космач со свистом рассек воздух белым, скользким прутиком, стегнул по сапогу.
— Не вспоминай и ты меня недобрым словом. Счастливо доехать!
И он пошел небрежной, беспечной походкой...
Грузинцев, с рюкзаком за спиной, с молотком в руке, стоял около машины на плоском камне и курил трубку. Ветер шевелил его бороду. Колеса грузовика утонули в траве, в синих колокольчиках. В бору звонко дробил дятел. Тихо, прибойно шумели сосны. Пахло разопревшей травой и жимолостью.
— Я не забуду вас, — сказал Грузинцев.
— Забудете, — ответила Ася, стоя в кузове. Машина тронулась. — Забудете, — снова сказала Ася. Туман застлал ее глаза. В этом тумане, уже вдали, стоял Грузинцев и махал ей шляпой. Она помахала ему платочком.
Палатки, белея, уплывали за кусты. Вот только вьется дымок над костром. Вот скрылся и он за лиственницами. Последний раз просияла болтунья Чара. Грузовик, подпрыгивая на корневищах, въехал в тайгу. Под колесами звучно щелкали сучки. Сосны, шурша, мели ветвями по бортам, по верху кабины.
Вот и все, вот и кончился еще один кусок жизни, отгорел еще один костер.
Но где найдешь человека, не познавшего горечь утраты? Какое ненастное, глухое слово — безвозвратность.
Перед Асей вдруг возник осенний сумрак. А в сумраке вилась прядка дыма, одинокая, печальная. «Что это?» — подумала Ася. И тут же вспомнила дорогу в Сибирь, скамейку в привокзальном сквере, на сырой земле дымящийся окурок, в луже — клочки письма. И долго еще вилась перед ее глазами голубая прядка дыма.
А Грузинцев все стоял, глядя на следы колес в траве. Потом медленно пошел к сопкам, еще раз оглянулся вслед ушедшему грузовику и, наконец, скрылся в пучине тайги.
На берегу Чары, слушая удаляющийся треск сучков и шум грузовика, сидел на колодине Космач. Он недвижно смотрел на бегущую светлую воду.
Слово автора
Это был город моего детства. Это был город моей молодости. Пятнадцать лет я не видел его. В поезде я думал о том, как при встрече с ним охватит меня печаль о несбывшемся и утраченном, как я услышу зовы канувших весен и зовы весен грядущих. Ведь в этом городе со мной могли говорить улицы, дома, скверы, деревья.
Так я думал, выходя из вокзала.
Взволнованно и чисто было на душе моей. Ее переполняла любовь. К кому? Неужели к той, давным-давно утерянной? И вот бегу, готовый к ливню чувств и воспоминаний. Вот этот сквер. Здесь я впервые поцеловал ее. И это казалось тогда громаднее всего мира. А потом была черная, клокочущая ночь, ледяная ночь отчаяния и тоски. Сквер трещал засохшими, редкими лохмотьями листвы, хрустели, дробились под ногами вымерзшие лужи...
Я думал, что этого не забыть мне вовеки.
Но что это? Сердце мое спокойно и ясно. Любовь, боль утраты, черты юного лица... Где все это?
Я вышел из реки, и смыло волной след на песке.
Облака белели, словно заплаты на синей рубахе. Ветер прилетел с лугов. Там сейчас косят, там грохочут сторонкой грозы, там в перепутанной траве мокро краснеет сухая земляника и пахнут грибы и стога.
В душе звучит другая светлая любовь. К кому?
А вот по этой улице несли на кладбище отца. Подсолнухи, шурша, бились головами о заборы, брызгали на землю черными семечками. Земля палубой колыхалась под моими ногами, седина проступала в волосах, будто к ним прилипала плывущая по ветру «богородицина пряжа» бабьего лета.
А сейчас я спокойно иду по этой улице. Мясистые плети вползают на забор, на них, словно привязанные зелеными веревками, висят тяжелые тыквы. Где ужасающее дыхание смерти? Тоска безвозвратной потери? Где все это?
Я вышел из реки, и смыло волной след на песке.
А в душе звучит только любовь. К кому?
Воркуют белые голуби с черными крыльями, величественно гудит далекий гром. О чем воркуют голуби? О чем гудит гром?
Улицы, улицы! В синих промытых окнах плывут облака. Здесь меня любили и предавали, здесь были друзья и враги, здесь были горькие неудачи и тщеславные мечтания, здесь были гордые замыслы и сумрачные смятения. И где это все?
Я вышел из реки, и смыло волной след на песке.
Не о прошлом, о другом говорит со мною город. Дети смеются, грызут огурцы. Но чем пахнет ветер? И о чем воркуют голуби? Да какая же любовь переполняет меня?
Гибли и гасли другие любови, и только эта крепла день ото дня. Все в моей жизни перед временем оказалось ничтожным и тленным. И только эта любовь — бескорыстная, чистая — вечна. И только ее я вынес из долгих, беспокойных лет.
Летят твои журавли, грохочут июльские грозы, сыплются ливни-скоропады, шумят крылья в твоих лесах и с треском лопаются твои красные арбузы, едва коснется их лезвие ножа. И только это вечно, и только любовь к тебе негасима. Она горит нам далекими и близкими маяками.
Лицо мечты
Солнце насквозь просветило зеленую толщу бегущей волны. Она, шурша гальками, ахнулась о камни, взорвалась брызгами и пеной.