Паром

Опоздавшие к пиру

Опоздавшие к пиру Пьют с расчетом, умно. Веселятся не с жиру. Им другое дано. Захмелевшие гости, Кверху лица задрав, Как бы с радостной злостью Ошарашили: — Штраф! Отшутиться потуги: Значит, снова штрафник? Улыбаются други: Ты все тот же, шутник. Значит, снова на пушку? Значит, радуйся, цел? Он гостей и пирушку Трезво взял на прицел. Пиджаки или фраки — Не понять ни черта. Поутихли вояки — Только дым изо рта. И женились, поди-ка, Поубавился пыл. Только бывший заика Заикаться забыл. Обивали ладоши, Поднимали бокал… Постаревший святоша Алкоголиком стал. И страшнее, чем маски (На бюро! На парад!) — Лица в желтой замазке. Восковые подряд. Опоздавшие к пиру Пьют с расчетом, умно. Веселятся не с жиру. Им другое дано. Недовольны, не в жилу (Закуси! Сулугун!) Он берег свою силу. Как дыханье бегун. Он берег. А не слишком? Сжал мучительно рот: — Эту горечь, братишка. Что-то хмель не берет. Я кайлом и лопатой Двадцать лет продолбил, Я последний ходатай Магаданских могил. Значит, кончено? Крышка! Променяли на снедь! Эту горечь, братишка… — Пред-ла-га-ется петь! Словно обухом в темя Этот радостный крик. То ли рухнуло время, То ли треснул ледник. То ли в панике урки: Наше дело — хана! То ли в радость придурки: — Помянем пахана! От напитков ударных Зашатались миры От снегов заполярных До родимой дыры. Как рубаху с размаху, Баянист рвет меха. Разрывай хоть до паху — Не замоешь греха. Гости пьяны в дымину. Именинника дичь. Продымили домину, Хоть пожарников кличь. Этот прямо из глотки К умывалке прирос. Как на тонущей лодке Захлебнулся насос. Разъезжаются гости. В зверобойных мехах. Отработаны кости. Как на бойне в цехах. А хозяйка устала. Обескрыленный взгляд. — Вы с вокзала? — С вокзала. Надо ж, как говорят. Столько лет и событий… — Да, такие дела… — Ради бога, звоните, Мне еще со стола… В мутный час предрассветный, Среди страшных утрат. Что ему этот бедный Грустной женщины взгляд? Он уходит куда-то. Лагерей старожил. Одинокий ходатай Магаданских могил. Он уходит… Россия… Скрип шагов. Тишина. Словно после Батыя, Спит вповалку страна.

Германия (1934)

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века. У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека». Гипнотизеры средней руки на государственной службе. Читали доклады штурмовики о христианской дружбе. И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки, И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки. А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка, Что если шутка могла развлечь — только кровавая шутка Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги. И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге. Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века. Пока не осталось среди людей ни одного человека. А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась, Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.

Двое

Потрескивали по ночам цикады В сухом смолистом древнем сосняке. Они звучали странно, как цитаты Из книги вечности на мертвом языке. А тело юное дневным палящим жаром Бестрепетно дышало в простоте, Светящееся в темноте загаром, Остыть не успевало в темноте. И день вставал, как счастье, неподвижен. Чтоб тут же лечь в горячие пески. Под сосняком веснушчатым и рыжим Баркасы драили ночные рыбаки. Пыталась петь, слегка перевирала Мелодии полузабытой вязь. Ладонями песок перебирала. Стекала струйка, мягко золотясь. Такие же волна перетирала Песчинки у оранжевой косы. Ладонями песок перебирала. Текли и таяли песочные часы. Как струйка этого песка во власти Судьбы, по-своему сверяющей весы. Не понимали двое, что у счастья Такие же песочные часы. Не понимали двое. Но в наклоне Ее руки сквозила эта связь… Безвольно и безоблачно с ладони Стекала струйка, слабо золотясь.