Страница 8 из 13
— Верно, верно, но на кого же мы бросим покойную? Кто предаст ее земле, кто проводит ее в последний путь? Покажи мне, кто, кто из этих тысяч чужих ей людей? И разве не поклялся я у ее смертного одра, что не оставлю ее?
— Да мне-то что, барин. Поступайте, как хотите, но я больше не несу за вас ответственность перед госпожой. Я возвращаюсь домой.
—Ты мог бы меня бросить?
— И к тому же сию минуту — куплю вот только дрожжей для госпожи Хорвата и отправлюсь с телегой.
— Ну и отправляйся к черту в ад! — вскипел старик. — Не желаю больше тебя знать.
Они расстались, рассорившись. Каждый отправился по своим делам. Купойи пошел к столяру, и они сторговались на вполне приличном гробу и ореховом кресте. Столяр, некий Пал Опила, осведомился об имени и фамилии, которые должны быть написаны на гробу и на кресте.
— Если бы я это знал!
— А что, разве сударь не знает, кто умер?
— Да нет же, знаю, я только не знаю имени и фамилии.
— Так почему же не пришел заказывать тот, кто знает?
— Я никого такого не знаю. Но мне кое-что пришло в голову. Вы могли бы изобразить петуха?
— Петуха? Чего ж тут трудного — нарисовать петуха?
— Вот я бы, например, не смог, — сказал старик, — Ну, хорошо. Раз вы можете, то изобразите на могильном кресте черного петуха, чтобы я мог его опознать, если когда-нибудь приду на кладбище.
— Хорошо, я это сделаю. Но это будет стоить еще один форинт.
— Да вы что?! — возмутился Купойи. — Живой петух стоит только пятьдесят крайцаров.
— Оно конечно, — возразил Пал Опица, — но вы, сударь, не повесите его на могильный крест.
Что правда, то правда. Купойи нечего было возразить, и он ушел, но на улице его словно осенило что-то, и, к великому удивлению Опицы, немного погодя он снова заявился в лавку.
— Не сердитесь, господин мастер, я вернулся потому, что хотел бы заказать еще колокольчик на шею петуху. Пусть все будет как надо.
— Что за чепуха! — воскликнул столяр, — Где вы видели петуха с колокольчиком? Это невозможно. Я не могу допустить, чтобы моя мастерская изготовила такую продукцию. Что станут говорить в городе? Скажут, Опица рехнулся!
— А если я отдельно заплачу за это?
— Тогда другое дело. Все зависит от суммы. За хорошие деньги я и себе на шею навешу колокольчик.
В конце концов они сговорились на пятидесяти крайцарах, и господин Купойи заспешил к приходскому священнику договориться о похоронах, затем в муниципалитет зарегистрировать смерть. И там и там его очень похвалили за благородство души, отчего он покраснел, как школьник, и смущенно ретировался, направившись сквозь толпу ярмарочного люда к кантору.
Всю дорогу ему было тяжело на душе из-за Винце. Он неотступно ломал голову над тем, как бы отомстить строптивому слуге, пока у него не созрел дьявольский план. Именно кантор — вот та персона, посредством которой можно будет осуществить этот план.
Кантор Самуэль Шимович был весьма некрасив, косоглаз и угреват, но якобы писал красивые похоронные стихи и прекрасно умел петь. Квартира у него была заполнена клетками с чижами и канарейками, которые, согласно людской молве, слушая своего хозяина, сами совершенствовали свое певческое искусство. Это давало Шимовичу небольшой приработок, поскольку за птаху, пробывшую у него четыре месяца (учебный год), как утверждал сам Шимович, платили двойную цену. Купойи пришел к нему заказать поминальные стихи, сообщив, что слова прощания посвящаются умершей девочке, которая так и не смогла проститься с ним, хотя искала его своим последним взглядом; так пусть же теперь мы простимся с нею с помощью искусства кантора.
— Хорошо, хорошо, — сказал Шимович, поковыряв в носу, расцвеченном прыщами, как кораллами, — но только бог смог сотворить мироздание из ничего. Расскажите же хоть что-нибудь из обстоятельств ее жизни, что могло бы послужить темой, поскольку я не бог, а всего лишь навсего местный кантор. (Впрочем, произнес он это не без гордости.)
Когда Купойи рассказал о своей встрече с девочкой, не упустив никаких подробностей, и довел свой рассказ до самой ее смерти, Шимович заметил:
— Хорошо, хорошо, бог создал мир из ничего, но вот для создания человека ему понадобилась глина. Так вот, где же эта глина? С кем прощается душа бедной девочки?
— Именно это я и хотел продиктовать вам, — ответил старик. — Во-первых, со мною — я ее хороню: дворянин Йожеф Купойи.
— Записал: Йожеф Купойи. Дальше?
— Во-вторых, с моим слугой Винце Папом, но его, пожалуйста, опустите (про себя же старик подумал: «Пусть лопнет с досады старый пес!»).
— Зачем вы диктуете мне тех, кого нужно опустить? На земле живут два миллиарда людей; так что, если мы будем записывать и тех, кого следует опустить, это было бы слишком обременительным занятием.
— Ну, тогда запишите мою жену, в девичестве — Верона Лeхоцки.
Кантор тут же начал вполголоса подбирать рифмы: «Верона — ворона — матрона — лоно…»
Исполнив и это, Купойи с улицы Фазекаш прямиком направился на рынок, но не успел он пройти и несколько шагов, как его начали терзать угрызения совести из-за Винце. «Конечно, я совершил глупость, — рассуждал он сам с собой, — потому что если бы Винце плохо или даже равнодушно относился к несчастной девочке, то ему было бы все равно, что кантор опустит его в поминальнике и, следовательно, никак я этим ему не отомщу. А если отношение Винце к покойнице было душевное, то ему станет обидно (и это — грех с моей стороны), что он не будет упомянут».
Эти мысли так растревожили господина Купойи, что, поравнявшись с домом Биребовских, он круто повернул и снова зашагал к кантору. Шимович уже сидел, склонившись за своим письменным столом; в глазах у него светилось вдохновение, а на лбу сверкали капельки пота.
— Я передумал, господин кантор, — проговорил старик, — Впишите все же и этого Винце Папа, моего слугу.
Словно сбросив с плеч огромную тяжесть, Купойи теперь уже с легким чувством прошествовал тем же путем, через рынок, затем зашел в лавку металлических и скобяных товаров Вурды и купил небольшое распятие — в руки усопшей.
Когда он вышел из лавки, то в большой толпе, стоявшей у церкви, заметил Винце. «Эге, значит, он не уехал!» Винце стоял у лотка какой-то торговки и вел с ней беседу. «Но что он замыслил? Надо будет за ним понаблюдать издали. Вот он достает деньги из кармана, что-то покупает. Ага, горшочек с цветами! Нюхает цветы. Провалиться мне на месте (это, стало быть, почтеннейшему Йожефу Купойи), если это не пеларгония! Стебель цветка поднимается из листьев, как мачта, и на его конце алеет распустившийся цветок… Вот Винце куда-то двинулся с ним. Ишь, старый озорник! Кому-то несет цветок. Непостижимо! Словом, дьявол не дремлет. У этого старого козла есть еще и любовница».
Винце шел с цветком, с трудом поднимая ноги, обутые в большие, с подковками, сапоги. Купойи же следовал за ним, прячась за людьми.
У здания муниципалитета Винце свернул в улицу Мадача, Купойи — за ним; а оттуда через пустырь прямо к «Раку». Да-да, Винце шел на постоялый двор, где еще стояла его телега, ведь он оттуда поедет. Купойи тоже направился к «Раку» и остановился у ворот. Телега по-прежнему стояла под навесом, а ярмо лежало в ней — видно, Винце и не собирался уезжать! А Винце двинулся прямехонько к голубой комнате. Купойи же прошел в сад и, заглядывая в окно, увидел, как Винце вошел в комнату и, обнажив в дверях свою седую голову, на цыпочках приблизился к покойнице и поставил у нее в ногах горшочек с пеларгонией…
Окна были открыты крест-накрест, и сквозной поток воздуха колыхал пламя горящих свечей. Вот он дунул на пеларгонию, заколебав ее высокий тонкий стебель, алый цветок закачался, и, повторяя его движения, по застывшему белому лицу побежала дрожащая тень.
Купойи был растроган; утирая глаза платком, он уже не мог совладать со своими чувствами и воскликнул:
— Винце, дорогой мой слуга, значит, ты не едешь домой?
Винце вздрогнул, повернулся на голос и наконец увидел у окна своего старого хозяина. Но тогда он сразу же упрямо вскинул голову: