Страница 19 из 93
— Вот как! Значит, выгнал тебя этот разбойник? Так ты теперь окончательно хочешь сесть на мою шею? Понимаю, понимаю. Но неужели ты считаешь меня совершенным ослом? Конечно, тебе хотелось бы еще больше опутать моего сына! Рано, рано принялась ты за это ремесло, козявка! Вон отсюда! А не то я собак напущу на тебя! Слышать о тебе не хочу, — крикнул Гашпар и захлопнул калитку.
И Аполка осталась стоять на улице, на холоде.
Еще час тому назад весь город завидовал ой — ей, жалкой игрушке в руках двух враждующих братьев. Еще совсем недавно она катила в великолепном экипаже, — и вот плетется теперь, боязливо прижимаясь к стенам домов, глухими переулками к дому Кливени. Грубый пьяница-писарь был сейчас ее единственной надеждой. Может, возьмет ее к себе в дом? А что, если и он откажется ее принять? Других родственников и знакомых у Аполки не было. Тогда останется один путь — головой в омут. Ваг, эта вечно спешащая река, неразборчива. Она принимает всех. Матушка-земля может порой сказать человеку: «Не нужен ты больше, чего тебе еще надобно, нет у меня ничего для тебя». А матушка-река ко всем добра и ласкова и сама приглашает: «Иди ко мне!» И стелет уставшему человеку пышную, в серебряных кружевах, постель.
Кливени оказался дома. Завидев. Аполку, он бросился к ней навстречу, расцеловал ее, а тетушка Кливени на радостях даже прослезилась.
— Ну, все-таки зашла, — приговаривал Кливени. — Навестить заглянула. Очень хорошо с твоей стороны. Черт побери, как ты похорошела! Ты, Аполка, сейчас похожа на распускающуюся лилию. Ну, показывай, что принесла нам, голубка ты наша!
Девушка грустно пролепетала:
— Только самое себя, больше ничего.
Затем она со всеми подробностями рассказала, как поступили с ней ее дяди. Краснея от смущения, она призналась, что причиной всему Милослав. Бедный Милослав, который сказал своему отцу, что хочет жениться на ней! Из-за этого на нее прогневались и дядюшка Гашпар, и переодевшийся камердинером дядюшка Петер.
— Ох, этот Милослав, он еще такой ребенок! Видите, что он натворил? Боже мой, боже мой!.. — причитала Аполка.
Писарь внимательно выслушал рассказ девушки, то хмурясь, то смеясь и приговаривая: «Ах, разбойники, ах, негодяи!» А когда Аполка кончила свой рассказ, он ласково сказал ей:
— Хорошо сделала, милочка, что сразу же вспомнила о своем добром опекуне. Это для меня большое удовлетворение. А ты с этого момента снова будешь нашей дочерью. И точка!
Заметив в ушах у Аполки красивые серьги с агатом, он радостно потер руки и, подняв глаза к небу, воскликнул:
— Ах, разбойники, ах, негодяи! Отпустить ребенка из дому, не дав ему ничего!
— Я буду работать, дядюшка.
— Не говори глупостей! Этими-то нежными, белыми ручками — и работать? Что я, нехристь, что ли?
— Да, но ведь вы, дядюшка, сами бедны и не сможете кормить меня бесплатно.
— Беден черт, доченька, потому что у него нет души. А у меня она есть, и я знаю, что чего стоит. Даже король не подбивает подметки золотыми гвоздями. Да я был бы величайшим транжирой, моя милая, если бы позволил тебе тяжелым трудом уродовать свою стройную фигурку, черт меня побери!
Девочка слушала, не понимая смысла его слов, и даже улыбалась при этом.
Аполка осталась в доме у Кливени. Теперь пьяница обращался к ней куда ласковее, чем два года тому назад.
А Милослав уже на другой день разузнал, где находится Аполка, и подолгу бродил вокруг дома Кливени, надеясь хоть на минутку повидать ее и тайком переброситься с ней словом, так как Кливени ни в какую не желал, чтобы они встречались.
— Я подстрелю этого выродка, если увижу его здесь. Соли ему всыплю куда следует, — то и дело грозился он. — Не пара он тебе, слышишь, Аполка! Это не благородный человек, это вор. Он и сюда воровать пришел.
— Но, дядюшка, ведь он мой двоюродный брат, — пробовала возражать Аполка, стыдливо краснея.
Кливени погрозил кулаком, и губы его задергались:
— Я не дам обкрадывать себя. Вернее, тебя! А значит, и меня. Не позволю! Если я еще хоть раз увижу, что ты, Аполка, разговариваешь с этим молокососом, дело кончится плохо.
Но любовь делает людей изобретательными. Даруя любовь, бог награждает влюбленного и хитростью. Стрела Амура смазана медом, но небожители добавляют в этот мед и несколько капель лисьего жиру.
К Кливени нетрудно было найти подход, и Милослав скоро его нащупал. Путь к его сердцу вел через великолепно прокуренный мундштук. У писаря было много побочных источников дохода. Городская управа скупа, платит она мало, но на то и дан человеку ум, чтобы он им пользовался. Кливени умел с помощью какого-то химического состава удалять чернила с погашенных гербовых марок. И это приносило ему кое-какую прибыль. Но главным источником дохода был его пенковый мундштук.
— Он мне приносит кругленькую сумму, — бывало, говорил Кливени, — не хуже иного небольшого имения.
Дело в том, что каждый месяц писарь разыгрывал свой мундштук на лотерее, состоявшей из ста билетов по пятьдесят крейцеров каждый. Это составляло пятьдесят форинтов ежемесячно — кругленькую сумму, которой не угрожало ни градобитие, ни наводнение. Этот источник дохода был надежен: ведь всякий, кто отказывался участвовать в лотерее, был попросту «панславист» и «негодяй», которому злой язык Кливени целый месяц перемывал косточки.
Что касается мундштука, то пусть читатель не подумает, что это была ценная вещь, образец высокого мастерства и т. д. Ничего подобного, ведь в таком случае мундштук не представлял бы никакой ценности для Кливени, так как всякий выигравший спрятал бы мундштук в карман, и — конец лотерее. Но мундштук Кливени, изображавший какого-то турецкого пашу, до того почернел от копоти и грязи, что человек порядочный побрезговал бы взять его в рот. Поэтому, как это повелось с давних пор, всякий, кому «посчастливилось» выиграть (а в выигрыше всегда оказывался какой-нибудь утонченный барин), тотчас же дарил мундштук тому же Кливени.
Однажды подписной лист — этот вечный странник — попал в руки к Милославу, и заместитель секретаря городской управы подписал свою фамилию сразу под пятьюдесятью номерами. Пятьдесят номеров — дело не шуточное! Ведь это значит, что в текущем месяце — а шел прекрасный месяц май! — можно будет разыграть мундштук дважды!
Кливени классифицировал людей по их отношению к мундштучной лотерее: о том, кто ставил сразу на два номера писарь говорил, что это хороший человек, ставка на три номера означала: «на редкость честный человек». Уже за четыре номера писарь пророчил великое будущее, а ставка сразу на пятьдесят номеров в глазах Кливени была таким подвигом, который буквально ослепил его, и гнева его как не бывало.
— Ого! — восклицал он. — Да это же феномен, золотая душа!
Поэтому, встретив Милослава вечером в «господском ресторане», он расчувствовался, обнял его и предложил ему перейти на «ты». Разумеется, за вино в этот вечер платил Тарноци. С тех пор они стали встречаться каждый день и сделались неразлучными друзьями. Это позволило Милославу теперь приходить к писарю на дом и разговаривать с Аполкой, хотя Кливени следил за ними, как Аргус. Аполка уже примирилась со своим новым положением, и если ее спрашивали, забыла ли она былую роскошь, девушка улыбалась и говорила, пожимая плечами:
— Так ведь это же была только комедия.
В начале лета в Жолну приехал бродячий театр — отличная труппа Элемера Ленгефи, которая давала спектакли в маленьком летнем балагане, на скорую руку сколоченном из досок. Город сразу ожил. Знатные господа из окрестных сел зачастили в Жолну на представления, а что до офицеров будетинского гарнизона, то они сделались завсегдатаями театра.
Тетушка Кливени вот уже несколько недель как была тяжело больна. Однажды под вечера когда бедняжка лежала в постели с температурой под сорок, писарь вернулся домой, весело насвистывая, и сказал Аполке:
— Аполка, на днях я познакомился с одним замечательным господином. Настоящий аристократ! Он видел тебя как-то на улице, и ты очень ему понравилась. Он сказал, что ты хороша, как Елена Прекрасная. Это очень милый, добрый человек, он взял для нас с тобой два билета в театр. Так что принарядись: мы идем в театр. Смотри будь ласкова с ним, моя девочка.