Страница 18 из 93
— Разумеется.
— Но ты обещай, папочка, что не рассердишься на меня.
— Хорошо, обещаю.
— Но об этом я еще ничего не говорил ей самой.
— Кому ей?
— Аполке.
— Что именно?
— Что я хочу жениться на ней.
Стоит ли рассказывать о том, как покраснела Аполка, услыхав ответ Милослава, и вылетела из комнаты, сшибая по пути все, что ей только попадалось под ноги: вазы, цветочные горшки. Пробежав по длинному коридору, она выскочила во двор, прижимая маленькую ручку к сердцу. А вдогонку ей несся хриплый, гневный голос старого Гашпара:
— А ну, где моя плетка? Подать мне плетку!
Разумеется, Милослав не стал дожидаться, пока отцу подадут плетку, и помчался вдогонку за Аполкой, которую в этот миг мадемуазель Шкультети подсаживала в экипаж. Камердинер уже расположился на козлах, и только арапчонок, на счастье Милослава, еще не вскарабкался на запятки.
Словом, юноша успел спросить взволнованным шепотом:
— Аполка, когда я могу видеть тебя? Мне нужно поговорить с тобой.
— К чему все это, Милослав? Зачем ты это сделал, нехороший мальчишка?
Аполка дрожала всем телом, хотя мадемуазель Шкультети уже накинула ей на плечи теплую соболью шубку.
— Когда, когда же? — с отчаянием в голосе торопил ее юноша.
Аполка наклонилась и шепнула ему по-венгерски, чтобы слуги, если и расслышат ее слова, не поняли, о чем речь:
— Вечером, в десять часов, дядюшка обычно уже ложится спать. Я открою окно, и, если ты придешь, мы сможем с тобой поговорить.
— Скажи, ты любишь меня? — страстно прошептал Милослав.
— Не знаю, — отвечала девушка чуть слышным, бесконечно печальным голосом.
Кучер щелкнул кнутом, и пара маленьких пони, весело цокая копытцами, зарысила через рыночную площадь к дому Петера Трновского.
Любопытные и зеваки, завидев блестящий экипаж с княжеской прислугой, говорили друг другу:
— Смотрите, смотрите, «принцесса» снова переезжает от одного сумасброда к другому.
С Главной площади они свернули на Пшеничную улицу, переехали через маленький каменный мостик, а оттуда уже было слышно, как скрипнули, открываясь, ворога усадьбы Трновского.
— Ну, вот мы и дома, — прошепелявила мадемуазель Шкультети.
Аполка оглянулась вокруг, отыскивая дядюшку Петера, но не нашла его, хотя прежде он каждый раз встречал ее во дворе, окруженный челядью. Английский камердинер помог девушке сойти с экипажа и, пропустив ее вперед, повел по комнатам. Мадемуазель Шкультети семенила позади них мелкими шажками и унылым голосом поясняла:
— Это ваши апартаменты, барышня.
— Я знаю, те же самые, что и в прошлом году.
— Да. Но нынче они еще красивее.
В самом деле, будуар был обставлен великолепно: маленькие стульчики в стиле рококо, небольшие резные столики, гардеробчики — словом, все было таким очаровательным и миниатюрным, словно в каком-то кукольном царстве.
— Вот в этих гардеробах туалеты барышни.
— Хорошо, хорошо, туалеты я еще успею посмотреть, дорогая мадемуазель Шкультети. Но где же дядюшка?
— Дядюшка? Не знаю, барышня…
— Разыщите его, милая Шкультети! Он, наверное, не знает, что мы уже приехали. Или, может быть, он не хочет меня видеть?
Старая дева ушла, шаркая туфлями по полу, а камердинер-англичанин, длинноволосый и строгий, аккуратно сложив пледы, принесенные из экипажа, молча остался стоять.
— Вы тоже можете идти!
— Ничего, я побуду здесь, маленькая гадючка! — рявкнул вдруг он и резким движением сорвал с себя парик и черные бакенбарды.
— Боже мой! — вскрикнула Аполка, побледнев. — Так это вы, дядюшка Петер?
— Представьте себе, мадемуазель! — И Трновский насмешливо поклонился. — Разумеется, это я, глупый дядюшка Петер. Что делать, если доброму сумасброду дядюшке Петеру пришла в голову блестящая мысль сыграть эту злую шутку и взглянуть на житье-бытье своего дражайшего младшего братца, да так, чтобы об этом никто не знал! Чувство братской любви повлекло меня к нему в дом. Ну, а кроме того, мне хотелось посмотреть гнездышко, где обитает моя дорогая племянница, это бедное невинное дитя. Посмотреть хотел, дослушать. Но, разумеется, не так много, не так много!
Аполка упала на стул.
— Встань, встань, девчонка! — закричал он уже не насмешливо, а гневно. — В этом доме для тебя больше нет места!
В эту минуту из клетки, стоявшей на полочке под самым потолком, попугай Дуду начал кричать хриплым голосом: «Здравствуй, Аполка, здравствуй, Аполка!»
Тихо, размеренно тикали часы.
— Для того я из милости кормил тебя здесь, чтобы ты стала женой этого прощелыги, сына моего заклятого врага? Видел я, как ты плакала, слышал, как ты звала его к себе под окно. Позор, мерзость! Мне только не хотелось там, на улице, поднимать скандал. Но здесь я не потерплю тебя больше ни одной минуты. Катись на все четыре стороны! Сейчас же вон из моего дома!
Несчастная Аполка горько заплакала, сложила свои маленькие ручки, подняла на дядюшку полный мольбы взгляд, но выговорить не могла ни слова. Впрочем, все просьбы были бы бесполезны, неумолимый старик указывал рукой на дверь.
Бедняжке только и оставалось, что встать да уйти. И она ушла, не вымолвив ни слова, не взяв с собой ничего, даже своего клетчатого платка. Нищий и тот несет с собой хоть какой-нибудь крохотный узелочек, а у нее не было ничего. Страх перед неизвестным охватил ее. Ноги подкашивались, она едва могла идти. Пока Аполка шла по двору, она, казалось, все еще надеялась, что старик позовет ее обратно, скажет: «Ну, ладно, Аполка, вернись, хватит дурачиться». Ведь в конце концов есть же и у него сердце! Она долго возилась у калитки, открывая дрожащими руками щеколду, прислушиваясь, не позовут ли ее назад. Но во дворе не было слышно ни звука, только попугай все еще кричал: «Здравствуй, Аполка, здравствуй, Аполка!»
И вот она на улице, одна в таком большом и чужом мире! Как трепетало, как стучало ее сердечко! Казалось, оно вот-вот разорвется от боли.
Выйдя на улицу, Аполка не закрыла за собой калитку. И тут же невольно оглянулась — может быть, и без всякой задней мысли, а может быть, все еще лелея надежду, что вот-вот откроется окно и дядюшка поманит ее рукой: вернись, мол.
Но ни в окне, ни в открытой калитке не показалось ни души, и только пес Гарам, выскользнув следом за Аполкой, догнал ее, потерся о колени, обнюхал и, заворчав, вернулся во двор: так он прощался с ней.
Ну, а теперь куда? Все дома улицы, выстроившиеся в две шеренги, смотрели на нее неузнающими, чужими глазами. А как заманчиво курятся трубы над их крышами! В каждом доме в этот час что-то варят. Да только где варят для нее? Дым весело поднимается к облакам, и каждый дымок знает, куда он держит путь. Только она, бедная сиротинка, не знает, куда ей идти…
Куда же еще, как не к другому дядюшке?
И Аполка ускорила шаги, потому что уже порядком промерзла и начала дрожать. На ней было лишь тоненькое темно-красное платьишко, а на дворе еще стояла зима, и солнце, хотя и смеялось в небе по-весеннему, пока еще не могло осилить холода. Зима упряма, особенно в этом горном крае: она неохотно приходит, но уходит уж совсем нехотя, то и дело возвращаясь, и когда весна, почувствовав себя наконец полной хозяйкой над миром, нарядит землю в зеленые шелка, зима возьмет да вдруг вновь нагрянет и, дурачась, все нарядит в белое.
Бегом примчалась Аполка к дому Гашпара Тарноци и дернула колокольчик, висевший над калиткой.
Дядюшка Гашпар, прогуливавшийся по двору, сам подошел к воротам, во прежде чем открыть, на всякий случай поглядел в глазок. Увидев Аполку, он изумился и немного приоткрыл калитку.
— Тебе чего? — спросил он сердито и вместе с тем удивленно.
— Впустите меня, дядюшка, впустите!
Ее тихий плачущий голос мог бы тронуть любое сердце.
— Сперва скажи, чего тебе нужно! — возразил Гашпар.
— Молю вас, примите меня снова к себе! Дядюшка Петер прогнал меня из своего дома.
Тарноци рассвирепел, глаза его стали метать молнии.