Страница 97 из 137
— Вы имеете в виду Бойтоша? Абсолютно невероятно. Либералы значительно беднее, где уж им победить здесь, на последнем бастионе, когда крупные магнаты платят по сто золотых за каждый приветственный выкрик. А другого кандидата от консерваторов, кроме Фогтеи, нет.
Миклош улыбнулся.
— Нет, но будет. Крупные магнаты большие самодуры. Я тоже знаком с одним таким вельможей, он сказал мне: поезжай и трать, все для тебя открыто: мой кошелек, винные подвалы, зернохранилище; покупай души, плати за них столько, сколько просят; нельзя скупиться, когда дело идет о принципах. Что касается имени, это дело второстепенное, ты найдешь его на знаменах, которые пришлют вслед за тобой. Вот почему я и говорю: Мартон Фогтеи не станет депутатом, а Эржике не будет обязана выйти за него замуж.
— Кто знает? — задумчиво произнес врач.
— А я еще раз повторяю: этому не бывать! — решительно воскликнул юноша.
— А-а! Ну и какими же деньгами вы располагаете? Этак тысяч двадцать, тридцать?..
— Примерно миллион.
Услышав огромную цифру, врач попятился.
— Не шутите! Кто же этот расточительный вельможа? Я попрошу наложить секвестр на его средства.
— Граф Габор Илларди.
— О, о! Это другое дело, теперь я верю, что оба наших кандидата отправятся в «кадку». Я хоть сейчас могу поздравить вас как жениха.
В этот момент раздался стук в дверь. В комнату вошел человек в синей одежде. Миклош. обернулся и изумленно вскричал:
— Ну и ну! Как вы меня нашли, дражайший Барко?
— А я, осмелюсь доложить, увидел Муци, вашу лошадь то есть, господин управляющий, ее на дворе поили. Вот я и подумал, вряд ли хозяин с лошадью расстанется, а то бы я вас в городе искал…
— Что хорошего привезли?
— Бумаги от его сиятельства графа.
Миклош жадно пробежал аристократичные каракули Илларди. В письме вельможа еще раз наказывал ему не жалеть денег и сделать все возможное в интересах кандидата от консерваторов, самому же Миклошу он сулил повышение, если тот будет действовать успешно. К письму была приложена доверенность на имя Миклоша, в которой всем служащим графских имений вменялось в обязанность точно выполнять «имеющие законную силу» распоряжения управляющего, коего надлежало по первому его требованию снабжать деньгами, вином и продуктами.
Миклош с живейшим интересом повернулся к Барко.
— Знамена привезли?
— Так точно, привезли. На двух батрацких телегах, вот они, у ворот стоят.
— А что на них написано?
— Что написано? — воскликнул Барко с присущим мелкому дворянину пафосом. — Да здравствует Мартон Фогтеи!
Врач горько усмехнулся. Эржике при звуке этого имени передернуло, как от холода, она вздрогнула, словно ее толкнул сильный порыв ветра. Миклош, опустив голову и кусая губы, принялся быстро ходить взад и вперед по комнате. Наконец он остановился перед больным, долго глядел в помутневшие, омраченные глаза его, словно желая спросить совета, затем с силой топнул ногой об пол и негромко сказал:
— А я в третий раз повторяю…
X
Помолвка
Положение было серьезным. В страну проникли идеи равенства. В Венгрии вновь стала модной любовь к родине. О, это вечно возрождающаяся мода, которая так быстро нам надоедает!
Матери вечерами заставляли детей молиться за счастье родины, молодежь и в любви руководствовалась преданностью отечеству, дочери консерваторов мечтали о консерваторах-женихах и наоборот; с уст поэтов мелодично лились печальные и нежные, мрачные и бурные напевы о родине… Везде и на всем мелькал изборожденный морщинами скорбный лик родины; и даже тем, кто закрывал глаза, являлся он призывно, зовуще, словно желание, словно мечта, словно божество!
Поэтому и смогла сбросить с себя ветхую траурную вуаль наша общая мать; ее поблекшее, стареющее лицо оживилось, похорошело, засияло: она помолодела, словно испила воды из Леты, согбенная фигура ее распрямилась, мышцы налились стальной силой, слабый, искаженный хроническим кашлем голос стал звонким, и, гордо выставив вперед грудь, она крикнула громко на весь мир: «И я здесь!»
Мы напрягли ноги, ибо почувствовали, как они окрепли. «Что венгру два гроша стоит, немцу за десять отдадим» — такова была национальная политика pars pro toto[71]. Ученые мужи современного государства сказали бы: «Весьма недальновидная политика», — но как бы там ни было, а она успешно противостояла внешним влияниям.
Но к чему возводить укрепления против самих себя? Наибольшее препятствие для прогресса и равенства заключалось в нас самих, и преодолеть его было величайшей задачей; хорошенько очистить от ржавчины и плесени все железное старье, ненужное выбросить, а годное собрать и выковать из этого материала блестящий меч, сверканье которого воодушевляло, а удар, нанесенный по предрассудкам ночи, воскрешал нацию. Победа давалась нелегко. Разве допустят консерваторы, чтобы ради красного словца из их рук выхватили древко знамени, которое так упорно рвали новые ветры, знамени, защищать которое повелевали им собственные интересы, спесь и предубеждения. В последнем отчаянном напряжении сил выступила, объединилась гвардия перепугавшихся печовичей, когда по стране пронеслась весть, будто число избранных уже либеральных депутатов равно количеству депутатов-консерваторов. Итак, в пятьдесят втором комитате надо было сосредоточить все силы, ибо выиграть значило все выиграть, проиграть проиграть все.
Вождями печовичей были попы и наиболее состоятельные дворяне; даже знатные вельможи вернулись на родину из-за границы, где на молочных реках с кисельными берегами сбрасывали «лишний» жирок отечества, чтобы, не дай бог, да в нем не задохнуться, сбывали этот жирок иностранцам, которые, словно промокательная бумага, охотно его впитывали. Получив известие о великой опасности, старый граф Илларди, один из богатейших магнатов, тоже поспешил возвратиться на родину. О том, что происходит в стране, писали ему служащие его многочисленных поместий: того и гляди, мол, разразится восстание, как во времена Дожи *, барщину отменят, введут налоги и вообще всю страну с ног на голову поставят…
Да, теперь отступать нельзя. Тут уж не до шуток. Старый граф принял решение ехать домой, чтобы привести в чувство сбившихся с панталыку людей, вернуть обществу, так сказать, божеский вид.
На столь серьезный шаг он решился не без труда: это ведь куда более жалкая забава, чем псовая охота или там конные скачки, да и вообще к лицу ли вельможному аристократу заниматься сколачиванием парламента? Занятие это лишь потому и извинительно, что оно не из дешевых.
Однако обстоятельства вынудили его ехать к варварам для наведения порядка. По пути он вспомнил, что является губернатором какого-то комитата. Но вот какого именно? Э, да ладно, его мажордом, который даже по-венгерски говорить умеет, отыщет в адрес-календаре. Ну, а прочее его не задержит, сам он, правда, на пожоньском собрании магнатов даже не покажется, но в нижнюю палату пошлет из «решающего» района кого-нибудь из своих поверенных стряпчих, допустим domine Бойтоша.
По прибытии домой граф первым долгом пригласил к себе Бойтоша, чтобы сразу получить сведения о положении дел и попросить «верного семье человека» стать кандидатом в депутаты.
Бойтош был человек лет сорока пяти, сухощавый, высокий, с прекрасным бледным лицом и глубоко запавшими глазами, в которых светилась доброта и энергия.
— Я позвав вас затем, amice, — заговорил высокомерный вельможа, — чтобы сделать из вас господина.
— Благодарствую, ваше сиятельство.
— Нет ли у вас желания поехать в Пожонь депутатом?
— Во всяком случае… если доверие моих сограждан…
— О каких согражданах вы говорите? Остерегайтесь подобных опасных выражений. Может, и вы французские книги почитываете?
— Да, ваше сиятельство, я тоже читаю книгу, открытую нам временем.
— Ах, вот как! Что же вы вычитали в этой книге? — насмешливо спросил вельможа.
71
Часть вместо целого (лат.).