Страница 96 из 137
— Ой, о чем вы это? — пролепетала она в смущении, однако руки своей не отняла.
Большому горю так же пристала радость, как горькому кофе — сахар.
Прибыл врач, единственный в комитате человек, носивший очки. Он осмотрел больного и подал надежду на выздоровление.
Доверие к нему Миклоша было безгранично, но Эржике заподозрила, что врач просто утешает ее.
— Больной пережил сильное душевное потрясение. Что же, там видно будет, дитя мое! — сказал Эржике доктор, чье холодное сердце, чувствительность которого притупилась от постоянного созерцания человеческих страданий, дрогнуло при виде глубокого отчаяния девушки. — Многого я не обещаю, ибо хочу сделать больше обещанного. Но прежде всего мне необходимо узнать те подробности, которые предшествовали несчастью и, быть может, вызвали его… Расскажите мне о них.
Эржике не отвечала. Впав в тупое оцепенение, она сидела на стуле в той стадии тягостного отчаяния, когда человек уже не может, да и не хочет думать.
— Я был один с господином Калапом, когда он почувствовал себя плохо, — выступая вперед, сказал юноша.
— Вероятно, какая-нибудь неприятность, резкая сцена?
— Вроде того, — чуть запинаясь, ответил Миклош.
— Смелее, мой молодой друг! Врач своего рода следователь: он извлекает пользу из любой даже кажущейся несущественной мелочи.
— Вы на этом настаиваете?
— Безусловно.
— Сегодня утром практикант адвоката Мартона Фогтеи некий Лупчек…
— Я его знаю.
— …явился к господину Калапу и передал ему письмо от господина стряпчего, в котором тот просил руки его дочери.
Врач покачал головой и улыбнулся. Ну, а Эржике услышанные слова показались мрачными отголосками какой-то печальной истории и, смешавшись с давящим ее душу и разум тяжелым туманом, окрасили все в черный цвет. Темные клубы тумана колыхались над девушкой, угрожая поглотить ее.
— Ну-с? — с любопытством спросил врач.
— Господин Калап отклонил предложение господина адвоката.
— Ага!
— Отклонил весьма твердо. Однако Лупчек передал ему другое письмо, которое очень взволновало господина Калапа, он побледнел как смерть и дал согласие на брак Эржике с Мартеном Фогтеи. Это были его последние слова. Потом он упал на стул и больше уж ничего не говорил.
Казалось, змея сквозь клубящийся туман протянула к Эржике свое ядовитое жало… девушка вздрогнула, в ужасе прижала руку к сердцу. Затем, словно пантера, метнулась к Миклошу.
— Что вы сейчас сказали? Ах, не может быть, мне просто померещилось!
Миклош молча опустил голову и тяжело вздохнул.
— Да, — вежливо заговорил доктор, — он раскрыл приятную тайну. Разрешите мне, барышня, первым пожелать счастья госпоже будущей супруге депутата парламента.
— Нет, ни за что на свете! — прерывающимся голосом страстно вскричала Эржике.
Больной, сделав усилие, шевельнул языком, послышался слабый стон. Все обернулись к нему, зловещее облако, словно красноречивый протест, пробежало по лицу старика: «Молчи, девочка!»
Ни врач, ни Миклош, ничего не поняли, но любящая дочь сумела прочесть все по отцовскому лицу, ей были открыты тайны его морщин, в которых могли заключаться лишь добрые советы.
— Я не так выразилась, господин доктор, — произнесла она дрожащим, но твердым голосом. — Воля отца для меня священна, как он пожелал, так и будет.
Эти слова окончательно истощили ее силы; она рухнула на стул, погрузившись в прежнее тупое оцепенение. Миклош хотел броситься к ней, но врач удержал его.
— Пусть даст волю горю, друг мой; это лучшее лекарство. Бедняжка похожа на поникшую белую лилию.
О, какое прекрасное сравнение! Поникшая лилия — это теперь, когда она говорит: «Я подчиняюсь отцу», — но гордая лилия раньше, когда она вскричала: «Нет, ни за что на свете!»
Миклош задумался: чему же верить?.. Да и лилии поникают по-разному: одни совсем ломаются, другие лишь на мгновенье уступают порыву бури, чтобы в следующую минуту с поднятой головкой вновь красоваться на своем стебле. Как же поникла его лилия?
— Черт побери… молодой человек, — вновь заговорил после короткой паузы врач, — чем больше я раздумываю, тем таинственнее мне представляется этот случай. Где это письмо? Нам надо знать…
— Письмо у него в кармане, — ответил Миклош.
— Не окажете ли вы мне любезность и не вынете ли его оттуда?
Юноша оскорбленно и гордо взглянул врачу в глаза.
— Что вы обо мне думаете, сударь?
— О, боже, что я думаю? Да вообще-то говоря, ничего. Я забочусь о выздоровлении больного и прежде всего ищу первопричину несчастья — вот и все. Где тут у него карман, я и сам выну письмо.
Он быстро нашел скомканную бумагу в куртке погруженного в дремоту больного. Внимательно прочитал ее, но ничегошеньки не понял.
— Да, умнее от этого мы не стали, — недовольно произнес он. — Никаких следов душевного потрясения. И вообще письмо настоящий ребус, сфинкс. О предложении тоже странно сказано: «Примите в зятья депутата».
Глаза Миклоша живо блеснули.
— Но в таком случае согласие господина Калапа относится только к депутату.
— Как вас прикажете понимать?
— Так, что, когда Калап сказал «согласен», он соглашался лишь на то, о чем просил господин Фогтеи, то есть принять в зятья депутата.
— Вы правы, если взглянуть на дело именно с этой точки зрения. Как видно, вы весьма педантичны и щепетильны. Разумеется, вы тоже адвокат?
— Нет, я всего лишь управляющий имением, но не хочу забывать, что борюсь против адвоката. Хитрость против хитрости.
— Ага, значит, вы хотите ему помешать? Мне кажется, я понимаю…
— Дело просто, сударь: я люблю Эржике и как раз перед приходом практиканта просил ее руки у господина Калапа. Он с радостью согласился на наш брак, и, если бы не это таинственное письмо, я был бы сейчас счастливейшим человеком на земле.
Врач расхохотался.
— А, подите вы! До чего ж вы, дорогой, неискушены. Зачем вам надо было болтать о согласии старого Калапа? Теперь барышню связывает с господином Фогтеи уже моральное обязательство.
— Я рассказал об этом, господин доктор, по той простой причине, что я честный человек. Слова господина Калапа для меня святы, ибо они, быть может, последние. Он знал, почему соглашался, и мне к этому ни прибавить, ни отнять. Я не ищу причину, но думаю, она важная, ибо он согласился весьма неохотно.
Врач уже больше не смеялся, он шагнул к юноше, глядя на него во все глаза.
— Отлично сказано, молодой человек, очень хорошо! Разрешите пожать вашу руку… Но — не сочтите за назойливость — меня все-таки интересует, почему вы так толкуете согласие старика.
— Сейчас объясню. Как я уже говорил, воля отца Эржике может заключаться и в том, что он отдаст ее Фогтеи лишь в том случае, если того выберут в парламент.
— Верно, верно, но в конце концов только сам старик смог бы разъяснить это, если б мог говорить.
— Именно потому, сударь, что он говорить не может, дочь имеет право толковать согласие отца так, как позволяют сложившиеся обстоятельства.
На лице Эржике уныние сменялось надеждой. Из разговора мужчин она не пропустила ни единого слова, но беседа доходила до нее как бы процеженная сквозь страданье: голова у девушки гудела, в ней метались тысячи мыслей, сердце то сжималось, то расширялось, в зависимости от того, какие впечатления преобладали в нем. Однако она не имела сил ни вмешаться в разговор, ни встать с места; ею овладело какое-то странное оцепенение.
— Ваши рассуждения невозможно оспаривать, — отвечал врач, — они совершенно правильны. Против них можно возразить лишь одно: все это на практике яйца выеденного не стоит. Избрание Фогтеи не вызывает сомнений. Во всех остальных комитатах депутаты уже выбраны, и до сих пор положение партий было одинаково. Вы должны согласиться, что выборы последнего депутата в пятьдесят втором комитате уже не просто выборы, а последний, решающий бой, в котором либералы и консерваторы будут сражаться не на жизнь, а на смерть.
— Все это я знаю, но не могу понять, почему именно Фогтеи должен победить?