Страница 29 из 137
Правда, помимо сообщений о «прибытии» уважаемых господ там порою можно найти и другое. Например, объявления о конкурсах на освободившиеся чиновничьи должности. Что поделаешь, — разумный человек строит аптеку рядом с больницей!
Как-то в газете было помещено объявление об открывшейся вакансии в Кашше, и я сразу же поехал туда, надеясь заполучить ее. «Ну, а коль скоро я буду в Кашше, — думал я про себя, — загляну-ка к вечерку в Герей, посмотрю, что сталось за это время с моим милейшим Дюри. Наверное, дела у него идут хорошо, поскольку я не имел удовольствия встретиться с ним на страницах «Будапештского вестника».
Когда я въехал во двор, в замке со стройными башнями шла полным ходом генеральная уборка. Окна, двери были распахнуты настежь, женщины-поденщицы мыли стекла, задний флигель белили известью, внутри скребли и мыли, вверху же, на крыше, меняли разбитую черепицу. Старый Антош сидел под шелковицей, наблюдая за работой и посасывая свою трубку с длинным мундштуком.
Он обрадовался, увидев меня: наверное, ему было смертельно скучно.
— Что тут происходит? — прокричал я ему на ухо.
— То, что происходит очень часто. Ожидаем прибытия невесты.
— А что, разве у Дюри умерла жена?
— Дюри! — пробормотал он и потер свой морщинистый лоб. — Это который же был Дюри? Блондин? Нет — низенький? Нет, нет, вспомнил: шатен! Э-эх, где он уж теперь! Да ведь черт ли их всех запомнит.
— То есть как это? Разве замок уже не принадлежит Боротам?
Старик вскинул свои косматые брови, так что на лбу образовались полукружия от собравшихся в жгуты морщин, — помотал головой и даже помахал пальцем в знак того, что он не понял моего вопроса. Как больной медведь, он проковылял в боковой флигель, откуда вернулся с какой-то трубкой, которую и сунул мне в руку.
— Я спрашиваю, — повторил я ему вопрос уже через трубку, — с каких пор замок перестал принадлежать Боротам?
— А он и сейчас принадлежит им.
— Которому?
— Никоторому.
— Не понимаю.
— А он принадлежит им всем и никому в отдельности.
— Сейчас еще меньше понимаю.
— Идемте в сад, — прошамкал старик и пошел вперед, осторожно ступая в своих ботах, чтобы не оступиться в яму с известковым раствором.
Сад был вконец запущен; цветочные клумбы поросли лебедой, бором и шалфеем; буйно разрослись терновник и прочий дикий кустарник. Густые кусты, перевитые диким хмелем, преграждали дорожки. Какой-то глупый поросенок заблудился в чащобе из вьющихся стеблей и ломоносов и никак не мог выбраться из нее к своей матке, которая тут же неподалеку развалилась брюхом кверху в грязном иле высохшего пруда и довольно похрюкивала, жадно вдыхая аромат растущей рядом земляники.
Господин Антош, вздохнув, выбил нагар из трубки в венчик белой, как снег, лилии.
— Здесь его найдет какой-нибудь поденщик. Я откладываю для них… Да, так о чем мы говорили? Ага, вспомнил — вы не понимаете, что здесь происходит. Охотно верю… Гм-м! Зато я доподлинно знаю, что тут делается. Это имение, сударь, когда-то принадлежало одному чудаку Бороту, который, за неимением наследников и близких родственников, оставил его фамилии Боротов, — чтобы, значит, род поддержать. Моя подпись тоже стоит там, под завещанием. А Бороты решили не делить имения…
— Как так?
— А очень просто: где-то в комитате Тренчен есть деревня, которая сплошь состоит из Боротов. Целая деревня, сударь! Что бы им досталось, если делить на каждого? А они — шельмы, большие шельмы! Так они выгадывают гораздо больше.
— То есть как это?
— Они все приезжают сюда жениться.
— Ах, вот оно что! Ну, это оригинально придумано!
— Отсюда они делают предложения, найдя выгодную партию, и сюда же привозят своих невест… а через некоторое время исчезают, уступая место следующим Боротам. Ведь их немало. Тренченская деревушка прямо печет их.
— Но что же говорят папаши и мамаши невест, когда узнают об этом?
— Что говорят? — меланхолично воскликнул господин Антош. — Это их дело! А вот что я должен говорить, если у меня каждые три месяца — новый хозяин. Это мне очень огорчительно, сударь мой! Только-только привыкну к одному, как приезжает другой. Правда, ребята они хорошие; я их всех полюбил… Но трудно с ними… невозможно… уезжают, даже не выслушают человека…
Я улыбнулся его жалобе.
— Ай-яй-яй! А ведь вы, наверное, рассказывали им о битве при Пишки?
Он вздрогнул, и его старые глаза сверкнули под зеленым козырьком.
— Я лично был там! — прошамкал он. — Что это был за день! О, боже мой! Вот уже тридцать три года прошло с того дня… Впрочем, погодите, сейчас подсчитаем…
Напрасны были все попытки заставить его еще раз вернуться к разговору о замке.
Он сел на своего конька и пошел, пошел… — остановить его не было уже никакой возможности.
1885
ВЕСЕЛЫЕ ПРЕСТУПНИКИ
Перевод И. Миронец
Эту историю рассказал мне Бела Грюнвальд. Случилась она с его пандурами * в те времена, когда он был еще вице-губернатором.
Ах да, ведь их уже и нет теперь, пандуров-то. Навеки захлопнулась над ними ржавая дверца склепа. И все прошло, как по маслу. Будто сами благородные комитаты приказали им: «Шагайте, братцы, вперед, а там и мы поплетемся за вами» *. (Будто и это требовалось лишь для парада.)
Ну, как бы там ни было, поздно уже оплакивать комитаты, — так что поищем лучше в их прошлом такое, над чем можно посмеяться.
Как я уже сказал, произошла эта история с пандурами, к тому же, с двумя самыми старшими из них: с усачом Иштваном Оштепкой и знаменитым Мартоном Войником (не извольте возмущаться звучанием фамилий: ведь мы находимся в комитате Зойом *). Ну вот, эти два пандура доставляли как-то из городка Бабасек в Бестерцебаню преступников, и было этих преступников по счету четверо.
В те времена между арестантами и пандурами были довольно сердечные отношения. Блюстители порядка не имели причины ненавидеть нарушителей оного, ибо последние были единственным источником их доходов, преследуемые же, в свои черед, тоже были заинтересованы в том, чтобы ладить с властями.
Уже давно вошло в обычай, что пойманные воры останавливались в пути возле каждого кабака и угощали своих конвойных, разумеется, в том случае, если воры имели при себе деньги. (А иметь их они имели — на то они и воры.) Это были великолепные веселые путешествия. В комитатскую тюрьму вела прямо-таки райская дорожка. Правосудию важно было заполучить свою добычу, а произойдет это днем раньше или двумя позже — не имело значения; что же до полицейских, то им это было на руку, к тому же (надо ведь отдать некоторую дань и гуманности, господа!) провинившиеся бедняги как-никак тоже рождены матерью, им тоже нужна хотя бы маленькая радость.
Почтенные Войник и Оштепка прежде, в молодости, обычно брали с собой в такие походы представительниц прекрасного пола, чтобы можно было и поплясать в деревенских кабачках, если представится случай.
Но теперь они уже состарились. Любовь, как уставший пес, к пятидесяти годкам отстает от человека, а вот вино до самой смерти остается верным и желанным.
Они и пили его по пути, причем столько, что к концу последнего привала почтенный Оштепка уже не мог держаться на ногах, даже Войник и тот пошатывался.
— Эй, понесите-ка мое ружье, — прохрипел Оштепка. Один из преступников снял с его плеча излишний груз и с громкой песней понес его, как знамя перед отрядом, впереди развеселой компании.
— Суккины вы дети! — крикнул с барской спесью Мартов Войник. — Поч-ч-чему вы не несете и мое ружье, а? Чем мой кум Оштепка важней меня, а?
Словак, которого обвиняли во взломе, тотчас же взял ружье у Войника, но под захмелевшими пандурами мать-земля все равно ходила ходуном. Они падали на каждом шагу.
Арестанты стали советоваться меж собой: