Конец ночи

Она поправила подушку: «Нет, нет… я не так ужасна. Я требую от других, чтобы они смотрели на все открытыми глазами. В Мари меня раздражает то, что она так поддается иллюзиям. Я всегда страдала манией срывать с глаз повязки и не успокаивалась до тех пор, пока у всех вокруг меня не открывались глаза. Надо, чтобы другие приходили в такое же отчаяние, как и я. Мне непонятно, как можно не быть в отчаянии. Разве из чувства злобы хочется мне крикнуть Мари: ведь ты же видишь, что он тебя не любит, что он никогда тебя не полюбит, по крайней мере той любовью, какой любишь его ты? Я хотела бы, чтобы она поняла, какое расстояние отделяет будущую аржелузскую кумушку от столь пытливого, столь неудовлетворенного юноши. Какая смелость претендовать на подчинение себе человека и всей его судьбы! Я скажу ей об этом. Я скажу ей, что даже в том случае, если она когда-нибудь выйдет за него замуж, жизнь этого человека сложится таким образом, что доступ в эту жизнь для нее будет закрыт; если только в конце концов она его не сломит, — тогда он упадет к ее ногам, но мертвый… Нет, — вполголоса добавила она, — этого я ей не скажу».

День был на исходе. Перекликались автомобили на перекрестках улиц. Тереза слышала, как на бульваре Сен-Жермен звенят трамваи; по временам, когда все затихало, чирикала какая-то птичка, затем смолкала. Тереза останется здесь, почти не будет шевелиться, будто малейшее ее движение может причинить боль Мари. Стараться молчать, не говорить ничего, кроме самых обычных слов. Когда Мари вернулась и постучала в дверь ее комнаты, Тереза крикнула, что чувствует себя лучше, что выйдет к обеду, но до того времени хочет отдохнуть.

Вскоре после шести часов она услышала звонок в передней, затем мужской голос, прерываемый нервным смехом Мари. Временами Жорж и Мари говорили вместе, и тогда они неожиданно понижали голос: «Очевидно, они сейчас говорят обо мне…» — думала Тереза. Наступала тишина, и могло показаться, что в гостиной никого нет. О! Между ними уже существует определенное соглашение: сердца разъединенные вызывают в телах жалость, тела переходят через пропасть, разъединяющую эти сердца; тела соединяются над этой пропастью, чтобы замаскировать, чтобы скрыть ее. Вероятно, он положил голову на плечо Мари, и все проблемы получили свое разрешение, и все возникшие вопросы могли с успехом быть отложены.

Они умышленно передвинули кресло, громко произнесли несколько незначительных фраз, кашлянули. Из кухни доносились запахи приготовляемых кушаний. Тереза зажгла свет и, встав с кровати, намазала лицо кремом. Этот юноша видел ее только в шляпе. Тереза умела причесываться так, чтобы волосы закрывали часть лба. Пока нагревались щипцы для завивки, она надела платье из черного марокена с голубой косынкой, прикрывающей шею. Она не хотела, чтобы он увидел ее подлинное лицо, не хотела, чтобы он ее разгадал. Внешность ее будет такой же лживой, как и ее слова. Она будет говорить как можно меньше, она постарается стушеваться. Возможно, что это будет нелегко: есть люди, с которыми говоришь независимо оттого, хочешь ли ты или нет. Сегодня утром их разговор мог длиться бесконечно. Но сегодня вечером с ними будет Мари. Впрочем, тотчас же по окончании обеда дети покинут Терезу. Поезд идет в десять. Посредничество ее будет кончено. Все это крайне занимало ее последние два дня: эта исповедь перед дочерью, предложение пожертвовать своим состоянием, переговоры с юношей. Она красиво сыграла свою роль, она любовалась своими жестами. Сегодня вечером она вернется к действительности, погрузится в привычную для себя пустоту.

V

Войдя в гостиную, Тереза сразу поняла, что своим появлением она помешала разговору, который, видимо, шел о ней. Ей пришлось первой нарушить наступившее молчание. За столом выручили воспоминания, связанные с Аржелузом и Сен-Клером. Тереза называла имена людей, сыновей которых знал Жорж Фило. Все время они говорили о двух разных поколениях: «Да, верно, у нее может быть сын вашего возраста… Нет, Дегилем, о котором я говорю, является, очевидно, дядей того, которого знаете вы…»

— Самое грустное в Аржелузе, — сказал Жорж, — то, что деревья там живут не дольше, чем люди: поколения сосен исчезают так же быстро, как и поколения людей. Пейзаж беспрестанно меняется. Вы не узнали бы Аржелуза времен вашего детства. Самые старые деревья в округе вырублены. Там, где недавно был сплошной лес, теперь совершенно открытая равнина.

— В мое время, — сказала Тереза, — владельцы гордились своими соснами и скорее оставляли их гнить на корню, чем соглашались их рубить… Ноя никогда не вернусь туда, — добавила она.

Мари и Жорж молча смотрели, как она пьет.

— Если бы я туда вернулась, — снова начала Тереза, — я, конечно, узнала бы песок, грубый коричневый песчаник, быстрые ледяные ручьи, запах смолы и болота, топот овечьих стад в ответ на крики пастуха.

— Можно подумать, что вы любили Аржелуз.

— Любила? Нет, но я там столько выстрадала, что одно другого стоит.

Он не знал, что возразить. По мере того как приближалось время отъезда, Мари не спускала с него глаз, жадно в него всматриваясь, — как стала бы пить, предчувствуя жажду и зная, что источник влаги иссякнет. Он попросил разрешения закурить.

— Вы поедете домой на рождественские каникулы? — спросила Тереза. — Меньше чем через три месяца вы снова увидитесь.

— Три месяца! — повторила Мари.

Она наклонилась над столом, и упавшие на лицо волосы обнажили ее некрасивые уши. Не переставая крутить кольцо на пальце левой руки, она улыбалась Жоржу. Тереза нашла, «что его внешность и манеры оставляют желать лучшего». Помада плохо сдерживала вихры непокорных волос, которые топорщились, придавая ему вид галчонка. Несколько раз Тереза перехватывала взгляд его раскосых глаз, который он устремлял на нее и тотчас же отводил. Ел он не спеша, хотя на тарелках обеих женщин уже давно ничего не было. Он ни отчего не отказывался, долго возился с сыром и фруктами и осушал свой бокал шампанского, как только его наполняли.

— Пора, моя дорогая, — сказала Тереза. — Месье Фило снесет вниз твой чемодан.

В момент расставания Мари крепко обняла мать. Тереза с несколько излишней поспешностью освободилась из ее объятий.

— Будьте благоразумны, — сказала она.

И вот опять она осталась одна. Какая-то тревога, какое-то приятное возбуждение еще владели ею. Она взяла книгу, но не могла читать. «Я ничего не разрушила, ничего не испортила, — говорила она себе. — В конечном счете я даже помогла Мари, и если этот брак состоится…» Она подумала о своем отказе от имущества, подумала на этот раз без всякого удовольствия, пожалуй, даже не без некоторого беспокойства. Сделанный ею красивый жест уже не льстил ее самолюбию. Сейчас она ясно видела, как эта жертва отразится на всей ее жизни. Она попыталась успокоить себя: «Они на это не согласятся… или же станут выплачивать мне ренту, вполне достаточную для жизни, и это будет лучше той неуверенности, в какой я живу в настоящее время… Одним словом, это может оказаться для меня даже выгодным…» Она рассмеялась: «Ни один хороший поступок даром не пропадает». Тереза только слегка подрумянилась и потому очень удивилась, увидев в зеркале свое раскрасневшееся лицо. Она выпила немного шампанского: очевидно, этим все и объяснялось. Отчаяние, владеющее нами, ослабляет свои тиски чаще всего по какой-нибудь незначительной причине физического порядка: ночь спокойного сна, стакан вина… Отчаяние притворяется, что оно ушло, в то время как оно только отступило на несколько шагов; мы знаем, что оно вернется, но, как бы то ни было, сейчас оно не с нами; мир — хорош; может быть, нам предстоит жить еще долгие годы? Пока человек жив, никакое его одиночество не может считаться окончательным. Мы не знаем, кого мы можем встретить сегодня вечером или завтра: столько человеческих существ встречается на нашем пути! В любую минуту может зародиться искра и возникнуть ток. И вот сегодня вечером Тереза находится под впечатлением радости — она не чувствует своего больного сердца. «Может быть, я еще не умру, — думает она, — может быть, я еще буду жить».