Страница 73 из 146
Валя промолчала, неприязненно посмотрев на мужика.
Подъезжали к развилке на Псков. По сторонам от шоссе стояло множество обгорелых и исковерканных танков — наших и немецких. «Настоящее кладбище», — подумала Валя, стараясь представить, какой же жаркий кипел бой там, где погиб Петр. Закрыла глаза… Нет, ей не верилось, что он погиб. Нет…
Свернули на Псков. Ехали вдоль Крестов.
На лужайке слева от шоссе сидело около тридцати гитлеровцев. Когда подвода поравнялась с ними, офицер поднял несколько солдат. Те, замахав руками мужику, пошли к подводе. Мужик остановил лошадь. Немцы, ощупывая мешки с огурцами и луком, смеялись. Потом сняли мешки с телеги и понесли за обочину, к солдатам. Те набросились на мешки, а эти снова вернулись. Солдат начал стягивать с телеги огромную корзину с пятью живыми гусями. Мужик взмолился:
— Да как это? У меня ведь справка… Детишки дома-то… четверо их у меня… Мое бы, так куда ни шло. Со-всей деревни ведь! Отчет должен дать им…
Его не слушали. По приказу офицера чернявый солдатик отпихнул мужика от телеги. Взмахом руки приказал все еще не пришедшей в себя Вале слезть. Валя, схватив батожок, спрыгнула. Солдатик под уздцы повел подводу через обочину к тополиной посадке, за которой шли какие-то работы. Офицер закричал на солдатика. Тогда тот, оставив подводу, побежал назад. Мужик, растерянно опустив руки, тоскливо смотрел на лошадь.
— Ком! Ком![11] — кричал гитлеровец мужику.
Мужик прослезился. Схватив его за локоть, солдатик взревел:
— Шнель![12] — и подтолкнул в сторону подводы. — Русс, арбайтен!.. Шнеллер![13]
Он толкнул мужика сзади. Мужик, слегка упираясь, испуганно озирался и шел к подводе. «На работы гонят», — ужаснулась Валя и, нарочно сильнее прихрамывая на больную ногу, всем телом опираясь на палку, заковыляла к городу. Ее не останавливали. Обернулась. Мужик понуро стоял у опустившей голову лошади. Гитлеровцы, расхватав огурцы и лук, со смехом жрали — им было не до попутчицы Анохина.
В самом городе творилось что-то непонятное. Из центра к окраине тянулись псковитяне. Несли на себе узлы, чемоданы. Шли семьями. Почувствовав неладное, Валя свернула с проспекта в сторону. Не переставая думать о Петре и Сутине, брела тихими окраинными улочками. Повстречала сидевшую на узлах и чемодане женщину с перепуганными мальчиком и девочкой лет пяти-шести. Беспокойно спросила, оперевшись на палку:
— Не пойму, что это в городе делается?
— Из центра жителей выселяют всех, — пожаловалась женщина. — Разбойники… Чего только не насмотрелась! Не один день уж идет все это. Убивают… грабят… дома терпимости будто открывают… — И, подняв детей, чтобы идти дальше: — Угол сняли у знакомых… Прямо страх берет: все там, на квартире, осталось, вот только и дали… Как жить с ними буду, — и мотнула головой на детишек, — ума не приложу.
Чем ближе Валя подходила к своему дому, тем сильнее билось у нее сердце. Увидев закрытые ставни, остановилась. Перестала думать о Петре. Ноги вросли в землю. Хотелось оттянуть время. Но безудержное желание скорее все узнать пересилило, и она пошла. К крыльцу подходила, как к чужому. Тронув рукой закрытую изнутри дверь, постояла. Еще раз тронула. Ждала, прислушиваясь. И вдруг, выпустив из руки палку, обеими кулаками забила по старым, потемневшим доскам.
— Иду, иду-у-у, — слышала она знакомый голос Акулины Ивановны, а руки все колотили и колотили в дверь.
Загремел засов, потом звякнул, падая, большой кованый крючок. Дверь открылась. Акулина Ивановна, не веря глазам, медленно тянула к Вале руки:
— Мать моя, Валюша, никак… А худущая-то!
Валя прошла в кухню и села на табуретку. Когда Акулина Ивановна, закрыв дверь, пришла к ней, устало проговорила:
— Отец-то был хоть дома?
Акулина Ивановна рассказала, как приходил перед сдачей города Спиридон Ильич, а потом от него будто наведывался раз мужчина средних лет. При немцах уж.
Акулина Ивановна ушла в сени ставить самовар. Валя, стараясь понять, где теперь мог быть отец, прохромала в большую комнату, потом в свою. Все было как прежде. Вернувшись к Акулине Ивановне, сказала:
— Гитлеровцы из центра людей выселяют — пустили бы хоть кого. Людям-то жить где-то надо.
Акулина Ивановна, собравшись с мыслями, ответила:
— Да если-кто попросится, что ж не принять. А раз ты, хозяйка, настаиваешь, так приму. — Куда-то им надо пристраиваться, пока не уладится все, — и снова склонилась над самоваром.
— Чем занимаетесь-то? — спросила Валя и увидала на полке аккуратно свернутую газету «Правда». Рука Вали, дрожа, потянулась к газете. Взяла… Пробежала первую полосу и ничего не поняла… Получалось, что немецкие войска вот-вот возьмут Ленинград и Москву, по всему фронту Красная Армия разбита и остатки ее бегут в Сибирь…
— Где вы взяли эту газету? — с дрожью в голосе спросила Валя.
— А? — Акулина Ивановна распрямила полное тело, взмахом руки откинула упавшие на невысокий лоб седеющие волосы. — Газету-то? — поняла наконец она. — Ее я… подобрала на улице. — И стала объяснять: — Жить то нечем. Вот я и перекупаю у крестьян, кто что везет на базар, да продаю это все. А торговля идет махонькая. Скажем, по стакану ягоды-то отмериваешь. Ну и заверточку нужно… Вот я и подобрала. Да потом поняла, куда на базар-то с ней: еще признает врагом немцев кто, тогда милости не жди. Вон сколько таких повесили да порасстреляли. Да и тюрьма переполнена. И лагеря какие-то у Крестов открылись… Вот и положила газетку-то. Пусть, думаю, лежит. А вчера на базаре один мужчина говорит шепотом: «Немцы «Правду» подложную выпускать начали. Раз подложная, значит, в ней говорится о том, чего бы хотелось гитлеровцам, а не что есть. Понимайте ее наоборот, и станет то, что есть. Туго уже им». Ну я и совсем за газетку-то эту перестала бояться. Пусть, думаю, лежит. Когда приспичит, заверну что. За нее ведь, раз она подложная и в пользу новых властей, не арестуют.
Валя слушала Акулину Ивановну, а сама вертела, разглядывая, газету. От настоящей «Правды» отличить ее было невозможно. И бумага была та же, и шрифты, и формат… Разве одним она чуть-чуть отличалась от настоящей: по тону информации, по характеру статей… И буквы-то в ней стали теперь казаться Вале не такими — более аккуратными, более четкими… «Фальшивка… Немцы выпустили», — подумала Валя и, негодуя, медленно стала рвать газету. Потом подняла трубу у самовара и сунула бумажки туда.
— Чай пить я не буду, — проговорила Валя. — Спать пойду… Устала я. — И ушла к себе в комнату.
На другой день Валя решила сходить к Соне. Для Вали единственным человеком в городе, которому она могла доверить свои мысли, оставалась все же Соня.
Валя скромно оделась, заплела в одну косу волосы. В сенях постояла. Оставила батожок. Взяла паспорт. Думала: «Нужно ли идти регистрироваться?»
Пошла через центр.
Встретила несколько патрулей. Во дворах домов, у крылечек толпились военные. У гитлеровцев дела шли, видно, хорошо — были они веселые.
Все ждала — остановят. Но до моста прошла спокойно. Только на мосту часовой преградил путь автоматом. Валя в испуге попятилась. Часовой засмеялся и, сделав рукою рыцарский жест, показал: дескать, проходите. Гортанно кричал ей вслед:
— Ви иест гуд, фрейлин!
За мостом на прибитом к столбу фанерном листе белели распоряжения новых властей. Валя, глянув на четкие заголовки отпечатанных в типографии приказов, прошла дальше.
Соня была дома. Когда Валя вошла в коридор, та стояла в кухне. Увидев через открытые двери подругу, Соня ойкнула, бросила на стол нож и картофелину, обтерла о передник руки и бросилась навстречу Вале. Обняла ее сильно. Целуя, смеялась.
Валя кое-как высвободилась из объятий подруги.
— Сумасшедшая, так задушить можно, — сказала она, а сама думала: «Сразу рассказать о Сутине или потом?»
11
Иди! Иди! (нем.)
12
Быстро! (нем.)
13
Русский, работать!.. Быстрее! (нем.)