Страница 53 из 121
Свое исследование радиоволн он начал с таким оборудованием, которое сегодня встретишь разве только в Африке. Это не остановило его. «Я мог бы заниматься научной работой и на Северном полюсе», — однажды заявил он, и в этом нельзя было сомневаться. Ему дали специальную «стипендию 1851 года»{275}, которая была учреждена для окончивших университеты в заморских владениях (позже эта стипендия привела в Англию Флори, Олифанта, Филиппа Боудена и целую группу одаренных новозеландцев). Получил он эту стипендию только потому, что тот, кому ее присудили, отказался от нее, так как предпочел остаться дома и жениться. Со смирением, забавно уживавшимся в нем с некоторой хвастливостью, он всю жизнь был благодарен этому человеку. Когда он уже стал лордом Резерфордом, президентом Королевского общества и величайшим ученым-экспериментатором, было внесено предложение об упразднении этой стипендии. Резерфорд на заседании комитета, который рассматривал этот вопрос, от волнения долго не мог говорить и наконец выпалил:
— Если бы не эта стипендия, то не было б и меня!
Это, конечно, не так. Его ничто не могло остановить. Он привез в Кембридж свою работу о радиоволнах, но затем бросил заниматься этим, потому что увидел: другое явление — радиоактивность — представляет больший научный интерес.
Между прочим, если бы он продолжал заниматься радиоволнами, то, конечно, стал бы богатым человеком. Но для этого у него никогда не было свободного времени. Он обеспечил жене и дочери благополучную жизнь в доме среднего достатка — и этим все ограничилось. Его исследования привели к созданию атомно-энергетической промышленности, на которую через десять лет после его смерти уже затрачивались миллиарды фунтов стерлингов. Сам он никогда не получал и не стремился получать больше, чем жалованье профессора — около 1600 фунтов стерлингов в год, которые ему в тридцатые годы платили в Кавендише. В своем завещании он оставил сумму, равную полученной им некогда Нобелевской премии, что составляло тогда 7000 фунтов стерлингов. Из всех, о ком я пишу в этой книге, он умер наименее богатым. Даже Г. Г. Харди, который рядом с ним выглядел аскетом, неземным существом, проявлял определенный интерес к своим доходам.
Как только Резерфорд начал заниматься радиоактивностью, это стало делом всей его жизни. Его идеи были просты, грубы и наглядны, во всяком случае так он их излагал. Он думал об атомах так, словно они были теннисными мячами. Ему удалось открыть частицы меньше атомов и выяснить, как они движутся и сталкиваются. Иногда частицы сталкивались не так, как обычно. Исследовав эти случаи, он создал новую, но, как обычно, простую картину происходящего. Таким путем — с той же уверенностью, с какой бродит лунатик, — он пришел от неустойчивых радиоактивных атомов к открытию атомного ядра и структуры атома.
В 1919 году он сделал одно из замечательнейших открытий всех времен: он расщепил ядро азота прямыми ударами альфа-частиц. Это означало, что человек может проникнуть внутрь атомного ядра и управлять им, если сумеет получить надлежащие бомбардирующие частицы. Эти бомбардирующие частицы можно было получить либо от радиоактивных атомов, либо от обычных атомов, ускоряемых электрическими машинами.
Остальная часть нашего рассказа приводит нас к основам технической и военной истории нашего времени. Резерфорд не создал те замечательные машины, которые сыграли решающую роль в современной физике элементарных частиц, хотя некоторые из его учеников, особенно Кокрофт, начали их строить. Резерфорд работал с допотопными, простыми приборами, но действительно выжимал из них все, что они могли дать. Его исследования остаются высшим достижением самостоятельной и индивидуальной работы ученого в области экспериментальной физики. Никто не сумел бы теперь работать так — «с помощью сургуча и бечевки», как говорится в старой кавендишской поговорке.
Дело делалось не без шума, с ссорами и спорами, но и с такой бьющей через край творческой энергией, с таким пылом и жаром, словно исследовательская работа была самым легким и самым естественным призванием в мире. Наряду с этим у Резерфорда был большой интерес к искусству, особенно к литературе. Он много читал, значительно больше, чем иные литераторы. Но он не читал критических статей. Он враждебно и подозрительно относился к людям, которые обволакивали туманом трудностей научные исследования, разводя длинные и тягучие методологические сентенции, чтобы объяснить вещи, которые он в совершенстве понимал интуитивно. «Те господа» — так называл он их. «Те господа», то есть философы-логики, критики, метафизики. Они были умны, обычно более ловки, чем он, и в спорах с ними он часто оказывался в невыгодном положении. Однако они никогда не создавали ничего серьезного, в то время как он был величайшим ученым-экспериментатором нашего века.
Я слышал и более высокие оценки. Помню, в частности, одну дискуссию спустя год или два после его смерти, в которой принимали участие ученые с мировым именем: Дарвин[30], Дж. Тейлор{276}, Р. Фаулер{277} и некоторые другие. Был поставлен вопрос: является ли Резерфорд величайшим ученым-экспериментатором со времен Фарадея{278}? Без всякого сомнения, отвечали они. Может быть, более значительным, чем Фарадей? Возможно, что и так. В таком случае сколько лет было бы потеряно, если бы не появился Резерфорд? Насколько позже мы познали бы ядро атома таким, каким мы сейчас представляем его себе? Вероятно, лет на десять позже. Но, скорее всего, лет на пять.
Разум Резерфорда был так могуч, что в конечном счете он согласился бы с этим суждением. Но оно ему не понравилось бы. Его оценка своих сил была реалистической, но если она и грешила в чем-то, то не в сторону скромности.
— Для этой частицы в атоме нет места, кроме выясненного мною, — однажды услышал я от него в большой аудитории.
Ему было свойственно переоценивать масштаб своей работы процентов на десять. Была у него эта слабость: он всегда стремился казаться несколько величественней. Жажда славы? Он любил каждое ее проявление: почести, звания, общество высокопоставленных лиц. Он рассказывал: «Стою я как-то в гостиной Тринити-колледжа и вижу, входит какое-то духовное лицо. Я говорю ему: я — лорд Резерфорд. А он отвечает мне: а я — архиепископ Йоркский. И я полагаю, что оба мы не поверили друг другу».
Резерфорд был великим человеком, истинно великим. В нем, правда, не было утонченности, но зато он был умен, талантлив, отзывчив и великодушен, насколько может быть великодушен человек. Его тщеславие было столь же велико, как и его мудрость, — сочетание, которое встречается чаще, чем думают, особенно в молодости. Он наслаждался своей жизнью, полной удивительных побед. В общем-то, он восхищался самим собой. Но я убежден, что до последних дней его терзало чувство болезненной неуверенности.
Где-то в глубине этой богатой творческой натуры прятался больной, сжавшийся в комок нерв. Стоит только прочесть письма, написанные, когда Резерфорд был еще молодым человеком, чтобы убедиться в этом. У него бывали такие приступы сомнений в себе, которые нельзя полностью объяснить только, лишь бедными детством и юностью, прошедшими в далекой британской колонии. В душе он был колеблющимся и нерешительным, что кажется странным в молодом человеке незаурядных способностей. Он скрывал свой ум, таил в себе свои возможности. За всем этим стояла какая-то непонятная робость и неуверенность в себе. Он не переставал опасаться, что к нему относятся свысока, даже когда он стал мировым ученым. Архиепископ Лэнг{279} однажды проявил бестактность, высказав предположение, что у знаменитого ученого, вероятно, нет времени для чтения. Резерфорд тут же почувствовал, что его воспринимают как невежественного простака. Он назвал огромный список книг, прочитанных им за последний месяц, а затем полуневинно, полузлорадно спросил:
30
Чарлз Галтон Дарвин — физик, внук великого естествоиспытателя. — Прим. перев.