Портреты и размышления

Начиная со Стендаля, создатели психологических романов по-разному отвечали на эти вопросы. Вероятно, ни один ответ нельзя счесть полностью удовлетворительным. Скорее всего, единого ответа вообще не существует. Двое величайших творцов психологического романа, Достоевский и Пруст, выбрали методы, которые, по сути, позволили обойти проблему, словно оба они не сочли нужным браться за нее прямо. Достоевский предоставил своим персонажам частично объяснять, что происходит в их сознании, прибегая к невозможному расширению пределов обычной речи. Никто никогда не говорил совсем так, как Иван Карамазов говорил в саду с Алешей, но из этих великолепных монологов можно вывести содержание — хотя, пожалуй, не структуру — недоступных извне мыслей Ивана. Пруст для того же использовал собственные пояснения, игру своего аналитического ума. Ни он, ни Достоевский не пытались показать непосредственно, миг за мигом, конкретное движение мыслительного процесса (хотя Толстой несколько раз пробовал это проделать — например, когда князь Андрей лежит раненый после битвы при Бородино).

Автору настоящей книги методы Достоевского и Пруста представляются гораздо более насыщенными внутренним смыслом, чем любые попытки прямого воспроизведения, но это чисто субъективное восприятие, и, возможно, оно зависит от характера собственных умственных процессов. Несомненно, немалому числу читателей прямое воспроизведение либо подсказывает содержание умственных процессов, либо непосредственно его передает. Величайшую из таких прямых попыток предпринял Джойс{86}. Вот пример, взятый из первой части «Улисса»:

«Мистер Блум вытянул шею, чтобы разобрать слова. Английские. Бросить им кость. Я что-то помню. Сколько времени прошло с твоей последней мессы? Слава в вышних и Непорочная Дева. Супруг ее Иосиф. Петр и Павел. Гораздо интереснее, если понимаешь, что тут к чему. Все-таки поразительная организация, работает как часы. Исповедь. Все до того хотят. Тогда я скажу вам все. Эпитимья. Пожалуйста, накажите меня. Могучее оружие в их руках. Больше, чем врач или поверенный. Женщина просто умирает. И я ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш; а вы че-че-че-че-че-че-че? А почему вы? Смотрит на свое кольцо, ища извинения. У стен под сводами есть уши. Муж узнал, к своему удивлению. Божья шуточка. А потом она выходит. Чайная ложка раскаяния. Приятненький стыд. Молится у алтаря. Богородица Дева, Пресвятая Дева. Цветы, ладан, тающие свечи. Прячут краску ее стыда. Армия Спасения{87} с ее вульгарной подделкой. Раскаявшаяся проститутка обратится к собранию. Как я обрела Господа. У этих ребят в Риме есть голова на плечах — дирижируют всем спектаклем. Да уж и деньги гребут! И завещания: приходскому священнику на полное его усмотрение. Мессы же за упокой моей души служить публично при открытых дверях. Монастыри и обители».

Подход к решению прост и прямолинеен. Мыслительные процессы рассматриваются как дискретные или раздробленные — конкретные движения следуют друг за другом, каждое в данный временной момент. Таким образом, каждое движение представлено словесным коррелятом в отношении один к одному, как могли бы определить это математики. Или же, поскольку мыслительный процесс у Джойса главным образом, хотя и не исключительно, носит устный характер, конкретное движение и словесный коррелят сливаются воедино, превращаются в нечто одно. «Женщина просто умирает. И я ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш; а вы че-че-че-че-че-че-че?» Тут конкретные движения мыслительного процесса Блума и слова слиты практически полностью.

Многих (особенно, пожалуй, тех, у кого высоко развита эстетическая восприимчивость) подобная передача мыслительного процесса вполне удовлетворяет. Но многих других — нет. Они мыслят иначе, а если иногда нечто подобное у них и происходит, то редко и не непрерывно: их обычный мыслительный процесс менее дискретен, менее одномоментен, менее словесен и менее поддается прямому выражению в словах, но содержит значительно больший элемент внесловесного.

Представляется все более и более вероятным, что характер этого процесса заметно варьируется от индивида к индивиду. В настоящее время мы можем исходить только из интроспективных экскурсов, а их возможности по самому определению ограниченны. Пытаться интроспективно постичь механизмы сознания — это, пожалуй, примерно то же, что встать в бадью и попробовать поднять себя за ее ручку.

Писателям остается делать то, что в их силах. По ощущению многих Джойс достиг тут всего, чего только можно достичь (отношение один к одному он использовал отнюдь не первый, но с несравненно большим мастерством, чем его предшественники)[15]. Никто не станет утверждать, будто Троллоп достиг всего в ином подходе к изображению мыслительных процессов, но чего-то он достиг, в чем нетрудно убедиться, наблюдая, как он исследует сознание мистера Кроули или леди Мейбл Грекс.

Троллоп не нашел сложного способа обойти эту проблему, как Достоевский или Пруст. Его собственное сознание было слишком прямолинейным, и то же можно сказать о его подходе к людям. В человеческом мозгу возникают мысли, которые требуют выражения, а потому необходимо попробовать как-то это передать. Но даже если бы он писал на более позднем этапе развития романа, ему и в голову не пришло бы пытаться миг за мигом фиксировать конкретные движения мыслительного процесса. И не потому, что он был так уж наивен — трудно найти менее наивного человека. Просто его интересовали мыслительные процессы иного характера. Если бы он вообще об этом думал, то пришел бы к выводу, что анализ непосредственного момента (пусть даже его непосредственный момент радикально отличался бы от джойсовского) исключит все, что его особенно интересует. А интересовала его прежде всего человеческая личность, взятая в целом. И затем уже, как следствие, — те элементы мыслительных процессов, которые приводят к этическому выбору или к проистекающим из него поступкам.

А потому он развил для своих целей своеобразную форму психологического потока. Вот несколько примеров из раннего его романа «Оллингтонский Малый дом».

Адольф Крозби, человек с некоторыми достоинствами, небесталанный, но в сущности безвольный (о безволии Троллоп знал очень много), познакомился с племянницами сквайра Дейла, и младшая из них, Лили, очаровательная, остроумная, волевая девушка, глубоко его полюбила. Он тоже в нее влюбился — настолько, что сделал ей предложение. Они считаются помолвленными. У нее нет состояния. Он — молодой, подающий надежды чиновник, получающий в год восемьсот фунтов (в середине прошлого века очень высокое жалованье для молодого человека), мечтающий о карьере и о положении в обществе.

Он отправляется обедать в Большой дом к сквайру Дейлу.

«Когда Крозби поднялся в спальню, чтобы переодеться к обеду, его охватила та тоскливая грусть, о которой я уже упоминал. Неужели он должен бесповоротно погубить все то, чего достиг за последние годы своей до сих пор успешной карьеры? А вернее, — спросил он себя по-иному, — разве этот успех уже не погублен? Его брак с Лили, сулит ли он радость или горе, уже решен, и никаких сомнений быть не может. Надо отдать Крозби должное: в эти минуты горечи он все-таки старался думать только о Лили, о том, какое сокровище будет ему принадлежать и возместит (или, во всяком случае, должно возместить) все потери. Но горечь не рассеивается. Он должен отказаться от своих клубов, от привычки модно одеваться, от всего, чего он успел достичь, и довольствоваться тихой будничной семейной жизнью на восемьсот фунтов в год в каком-нибудь тесном домишке, полном малолетних ребятишек. Не для такого Эдема он себя готовил! Лили мила, очень мила. Он твердил себе, что она „в тысячу раз милее всех известных ему девушек“. И как бы все ни обернулось дальше, с этих пор он обязан в первую очередь заботиться о ее счастье, ну, а его собственное… он начинал опасаться, что потеряет больше, чем получит. „Сам виноват! — сказал он себе, намереваясь благородно завершить свой монолог. — Я готовил себя для другого… и очень глупо. Конечно, я буду страдать, адски страдать, но об этом никто никогда не узнает. Любимое, нежное, невинное, прелестное создание!“»[16]

15

Ср.: Эдуард Дюжарден. «Лавры сорваны». Париж, 1887.

16

Э. Троллоп. «Оллингтонский Малый дом», гл. 7.