Ногин

— Я не придал этому значения, — заметил Виктор.

— Так вот, с этой весны мы решили издавать свой орган «Рабочее знамя». Такое же именование получила и наша группа. Но на днях почти все ее участники попали в когти к Пирамидову. Я пока на свободе и обязан эту группу возродить. Могу ли видеть в вас сотрудника?

Виктор задумался:

— Для меня это новость. Правда, я не тяготею к «экономизму», но мне очень хотелось бы иметь крепкую рабочую группу, в которой интеллигентов мало, и «со вспомогательными функциями», как это вы сказали.

— Я понимаю ваше желание опираться на людей, тесно спаянных в один рабочий коллектив. Но хорошо, что у палевцев есть некий Ногин, который имеет понятие о Марксе, Бельтове и Ильине. А как же в других местах, где нет Ногина, Бабушкина, Шелгунова? И не приходило ли вам в голову, что только через литературные силы, через умело и глубоко организованную пропаганду и, черт возьми, только через массовую политическую прессу можно сплотить рабочих в одну революционную партию всей страны?

— Ильин упоминал об этом.

— Да не будьте вы простаком, Ногин! Ильин — это Ульянов, и его «друзья народа» — манифест того «Союза борьбы», который он создал. Этот русский Маркс из Симбирска — человек недюжинный. Но он в ссылке. И вернется лишь тогда, когда закончится наш девятнадцатый век. А это почти два года, как ни считай. Кому же надо начинать в Питере? И сегодня же? Начнем мы! Только нам остро необходимы отличные литераторы.

— Я это понимаю. Люди, конечно, найдутся, только бы двинуть дело с мертвой точки. И у меня нет никаких серьезных возражений: я готов. Но вы сами говорите, что Ульянов начал с манифеста. А где он?

— О, мы наскочили на косу! — Андропов взялся за весла. — Вы умеете грести?

— Я ведь калязинский мещанин, с Волги. На воде вырос.

— Тогда уступаю вам весла, а то у меня грыжа побаливает. И пока вы разомнете мышцы, я вам кое-что почитаю: благо нет никого за три версты!

Статья называлась «Из-за чего мы боремся?». «В каждой забастовке, в каждой борьбе, хотя из-за получаса рабочего времени или из-за нескольких копеек заработной платы, мы сталкиваемся с царскими слугами, полицией и войсками, точно с каменной

Стеной, которую никак не прошибешь. Правительство позволяет даже хозяевам делать уступки.

Пока нас будет душить самодержавие, до тех пор мы не улучшим нашей жизни. Нужно свергнуть самодержавие, как необходимо уничтожить вредный нарыв на теле. Свергнуть его можно только революционным путем.

Кто ничего не может проиграть и все может выиграть благодаря революции? Рабочий класс! Кто достаточно заинтересован и достаточно силен, чтобы произвести революцию? Рабочий класс!

В наших руках, русские рабочие, судьба царского самодержавия. В нашей повседневной борьбе с фабричными пьявками за большую плату и за меньший день будемте наглядно разъяснять менее сознательным товарищам, что, только перешагнувши через труп самодержавия, мы действительно поправим свою судьбу.

Этой повседневной борьбой — стачками — можно, конечно, добиться многих уступок, но после этих уступок все еще остается много, много насущных требований, которые никогда не будут выполнены при самодержавном строе. Стачки необходимы, но они не достаточны. В самодержавной России они имеют значение прежде всего боевой школы, в которой рабочие воспитываются в духе организованной солидарности и приобретают все больший опыт, необходимый для будущей более серьезной и решительной борьбы».

— Знаете что, Сергей Васильевич? — Виктор бросил весла и глядел на Андропова так, словно впервой увидал его душу. — Отлично, Сергей Васильевич! В ильин день фабрику остановим, а эту статью отпечатаем для наших рабочих. Представляю, с какой кислой рожей будут носиться по цехам и Паль и Шабловский. И филеры собьются с ног!..

О своих делах Виктор писал домой весьма осторожно: не хотел волновать маму и брата, да и нельзя было рассказать на бумаге обо всем, чем он жил в это лето. 23 июля 1898 года он отправил в Москву такое письмо:

«Милые мама и брат Паша! Сегодня переводом посылаю вам 35 рублей, которые прошу распределить так: 20 руб. Вы, мама, возьмите себе, на 5 р. 20 к. пусть Паша подпишется для меня с августа месяца на «Русские ведомости», а остальные, пожалуйста, положите в сберегательную книжку.

20-го числа мы не работали, хотя по правилам полагается, и не работала вся фабрика…

Шабловский ругаться перестал, но все-таки наши отношения нельзя назвать мирными. Благодаря ильину дню выяснилось, что наши интересы разошлись еще дальше. Был при этом случай, который я желал бы вам передать, но, думаю, лучше будет, если подожду свидания с вами и передам лично.

Читаю теперь журналы «Мир божий», «Образование» и прошлогоднее «Новое слово». Паша, если можешь, постарайся добыть, теперь оно закрыто.

Мама! Читаете ли Вы Тургенева? Если читаете, то нравится ли? Если не читаете, то напишите — почему? Сеньобоса, Паша, обязательно прочти.

За город еще никуда не ездил, и эти праздники был или дома, или в городе, и должен сознаться, что провел время интересно. Подробнее могу рассказать лично, а здесь займет много места.

Стараюсь наблюдать за жизнью, и попадаются такие «факты», что волосы дыбом становятся!

Паша, выходит в свет сочинение Белинского, за рубль, постарайся приобрести, я тоже думаю купить.

Не хотел писать про случай с Шабловским, но напишу. Недели две или три тому назад я объявил ему следующее:

— Каждый год в этом месяце у нас в красильне бывает молебен и после молебна пьянство. Нынешний раз я отговорил рабочих от этого и предложил им деньги с молебна, прибавив, кто сколько может, пожертвовать в пользу голодающих. Они согласились. Позвольте мне сделать сбор в конторе сегодня.

Он ответил, что сбора в фабрике разрешить не может. И предложил это сделать вне фабрики. Тогда я собрал в церковной ограде.

Перед 20-м он, помня 9 мая, позаботился узнать наше мнение: будем ли работать в ильин день или нет? Это ведь много значит, что нас спрашивают, раньше об этом не заботились.

После переговоров мои рабочие от работы отказались. Я это передал Шабловскому, и он принял сообщение спокойно, но на самом деле страшно разозлился. И после того, как я ему сказал, что рабочие пожертвовали приготовленные на пьянство деньги голодающим, он дал им шесть рублей из конторы на водку.

Как вам это нравится? Вслед за нами не работала вся фабрика, причем, конечно, рабочие напились, и все мои труды пропали даром.

Когда я стал выговаривать за это Шабловскому, он сказал:

— Больше никогда этого не буду делать.

Целую вас крепко и с удовольствием поцеловал бы в действительности. Любящий вас сын и брат В. Ногин».

Виктор в этом письме ограничился лишь намеками, а завесу так и не открыл. А ведь в ильин день снова вышла листовка, на фабрике и в охранке начался переполох. И Виктор не просто «переговорил» со своими красильщиками, но и убедил их в том, что надо идти на эту стачку в праздник. И когда Шабловский стал расспрашивать его о настроении в цехе, он ответил не без юмора:

— В ильин день работать не будут. И в Николу зимнего не выйдут.

— Это почему же? — насторожился Шабловский.

— Царь-то у нас Николай Второй, и николиных дня два: зимой и весной. Вот за царя Николая, за Второго, и будем праздновать оба дня — так говорят красильщики. Каламбур, конечно, но в нем есть смысл.

Шабловскому весьма не понравился независимый, вид Ногина и разговор с издевкой, и он стал наводить о нем справки. Вызвал к себе Василия Кузьмина, прозванного Кузюткиным, которого сторонились все передовые рабочие, и спросил, не замечал ли тот чет за подмастерьем из красильни.

— Как же, как же! — заторопился Кузюткин. — Этот рыжий сунул намедни Авдею какую-то грамоту!

И Шабловский вдруг понял, о каком «брюнете золотистого цвета» не раз запрашивал дирекцию полковник Пирамидов. К Виктору приставили «хвост».

Еще год назад близорукий Ногин не сразу бы обнаружил филера на своем следу: он стеснялся носить пенсне и надевал его украдкой. А теперь — через окуляры — он быстро приглядел коротышку в котелке и с тросточкой, который прохаживался и по Николаевской, где жил Андропов, и по Невскому, неподалеку от дома № 111, где держал квартиру Сергей Цедербаум. И даже рассмотрел лицо этого субъекта, побитое оспой, острый нос и ореховые юркие глаза навыкате.