Страница 42 из 193
ПРОСТИ
Тоне
Не жизнь прожить, а поле перейти… Но поле, поле, отчего ж так мало Жизнь в годы бедствий сердце понимало? И ты меня за все, за все прости, Судьба моя, несладкая отрада, Единственный тревожный мой покой. Но никакой другой мне и не надо, И нет другой на свете никакой. С неведеньем большого ожиданья, С не праздничностью позднего свиданья, Прости, что не таким, как ожидала, — Таким, как есть, меня ты увидала. Что в горе ты не опустила руки И голову в беде не уронила. Что жили от разлуки до разлуки, Что сына без меня ты хоронила. И те, как кровь и как заря, цветы, Что принесла на свежий холмик ты. И все в глазенках черных наяву Я утреннюю вижу синеву. Прости — и сны мне новые навей. Я теми — помнишь? — сколько лет живу, Прости — что меньше знаю сыновей, Что часто ревновал тебя, родную, И что теперь — все реже я ревную, Все чаще матерью тебя зову. За скрытность скорби и невидность слез, За то, Что столько сил твоих унес, Что надо было поле перейти, Где столько павших, Жизни не узнавших, И что другого не было пути У нас, Так долго, трудно отступавших, Но победивших все-таки… Прости. А ДУМАЛ Я…Матери моей Екатерине Ивановне Ковалевой (Худояровой)
А думал я, Что как увижу мать — Так упаду к ногам ее. Но вот, Где жгла роса, В ботве стою опять. Вязанку хвороста межой она несет. Такая старая, невзрачная на вид, Меня еще не замечая, вслух, Сама с собой о чем-то говорит. Окликнуть? Нет, так испугаю вдруг. …Но вот… сама заметила… Уже, Забыв и ношу бросить на меже, Не видя ничего перед собой, Летит ко мне: — Ах, боже, гость какой! А я, Как сердце чуяло, В лесу Еще с утра спешила все домой… — Давай, мамуся, хворост понесу. — И мать заплакала, шепча: — Сыночек мой! — С охапкой невесомою в руках, Близ почерневших пятнами бобов, Расспрашиваю я о пустяках: — Есть ли орехи? Много ли грибов? — А думал Там, В пристреленных снегах, Что, если жив останусь и приду, — Слез не стыдясь, При людях, На виду, На улице пред нею упаду. УЧИМСЯ Белы от инея, как выбелены мелом мы. Всю ночь телами греем валуны. Какими оказались неумелыми В начале не игрушечной войны. Не наступать, а каждый шаг отстаивать, И не на их, а на своих снегах. Своим теплом на сопках лед оттаивать. Носить свой сон по суткам на ногах. Пока вооружимся и научимся — И все припомним им на их полях, — О, сколько мы натерпимся, намучимся, И скольким лечь на подступах, в боях.АРОН КОПШТЕЙН{40}
(1915–1940)
ПОЭТЫ Я не любил до армии гармони, Ее пивной простуженный регистр, Как будто давят грубые ладони Махорочные блестки желтых искр. Теперь мы перемалываем душу, Мечтаем о театре и кино, Поем в строю вполголоса «Катюшу» (На фронте громко петь воспрещено). Да, каждый стал расчетливым и горьким: Встречаемся мы редко, второпях, И спорим о портянках и махорке, Как прежде о лирических стихах. Но дружбы, может быть, другой не надо, Чем эта, возникавшая в пургу, Когда усталый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу. Дорога шла в навалах диабаза, И в маскхалатах мы сливались с ней, И путано-восторженные фразы Восторженней звучали и ясней! Дорога шла почти как поединок, И в схватке белых сумерек и тьмы Мы проходили тысячи тропинок, Но мирозданья не топтали мы. Что ранее мы видели в природе? Степное счастье оренбургских нив, Днепровское похмелье плодородья И волжский не лукавящий разлив. Не ливнем, не метелью, не пожаром (Такой ее мы увидали тут) — Она была для нас Тверским бульваром, Зеленою дорогой в институт. Но в январе сорокового года Пошли мы, добровольцы, на войну, В суровую финляндскую природу, В чужую, незнакомую страну. Нет, и сейчас я не люблю гармони Визгливую, надорванную грусть. Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне Я Пушкина читаю наизусть, Что я изведал напряженье страсти, И если я, быть может, до сих пор Любил стихи, как дети любят сласти, — Люблю их, как водитель свой мотор. Он барахлит, с ним не находишь сладу, Измучаешься, выбьешься из сил, Он три часа не слушается кряду — И вдруг забормотал, заговорил, И ровное его сердцебиенье, Уверенный, неторопливый шум, Напомнит мне мое стихотворенье, Которое еще я напишу. И если я домой вернуся целым, Когда переживу двадцатый бой, Я хорошенько высплюсь первым делом, Потом опять пойду на фронт любой. Я стану злым, расчетливым и зорким, Как на посту (по-штатски — «на часах»), И, как о хлебе, соли и махорке, Мы снова будем спорить о стихах. Бьют батареи. Вспыхнули зарницы. А над землянкой медленный дымок. «И вечный бой. Покой нам только снится…» Так Блок сказал. Так я сказать бы мог. вернуться