Страница 36 из 55
— Да, есть. Вот Гриша и мотался по командировкам. Месяцами пропадал, в машине ел и спал.
— Вы редко с ним виделись?
— Очень редко. Я ведь узнал, что его машина сшибла, месяца через два. Переживал, что на похороны не съездил.
— Кто-нибудь знает, что вы здесь живете?
— Никто. Меня никто здесь не видел. Гриша никому не говорил. Хозяева не приходят, соседей я не вижу. Ни разу не видел за это время.
— Счастливый ты человек, Шаповалов! — воскликнула я, покосившись на бланк протокола.
Иванов молча смотрел на меня, ожидая решения. Да, он прав, решение должна принять я. Кроме меня, некому. Принимать решение — тяжелый груз.
— Костя, придется тебе временно уйти «под корягу». Понимаешь, тебя могут замочить как главного свидетеля. На мебельном комбинате опрошены сотни рабочих, и никто не смог вспомнить, кто такой Сухинин. А чтобы рассказать о его командировках! Ты в опасности. Миша, у тебя есть ключи от дачи?
— Есть, а как же! — воскликнул Линчук, радостно улыбаясь.
Как же, понадобилось его участие в деле, что ж не улыбнуться коллеге.
— Костя, мы спрячем тебя на Мишиной даче, она далеко, в Лужском районе. Эту знаменитую дачу не то что мокрушник, сам черт не найдет, Миша построил ее своими руками в лесу, на отшибе. Даже лесники не знают, что там домик есть. Не знаю, что ты скажешь на работе, но тебе нельзя ехать дальнобоем. Замочат сразу же! Согласен?
— Н-не знаю, — пробормотал смущенный Шаповалов.
— Соглашайся. Жизнь дороже всего, поверь мне. Можно, конечно, в изолятор тебя упрятать, как главного подозреваемого. Но сам понимаешь, в изоляторе тебя сразу отыщут, и тогда кайки. Каюк, то есть. А мы можем спрятать в лесу. Абсолютно надежно, никто не найдет. Все, поехали, уже двенадцать ночи. Иванов, мы с тобой как-нибудь пешком доберемся до дому. А Линчук пусть в Лугу пилит на «жигуле». Идет?
— Как скажешь, — Иванов подсунул бланк протокола Шаповалову.
За что люблю Иванова! Пока некоторые лица о смысле жизни рассуждают, он требует подписать протокол.
— Костя, я не знаю, на сколько затянется твое добровольное заточение, но ты сиди в лесу смирно, дальше избы носа не высовывай. Ты поступил в распоряжение Линчука Михаила Николаевича. Он тебя будет поить и кормить. Ты его слушайся, подчиняйся, он парень хороший, добрый. По крайней мере, в обиду тебя не даст. Если расследование затянется надолго, мы подумаем, как с тобой поступить дальше.
Мы закрыли квартиру, опечатав ее семью печатями. Дверь нарядно забелела белыми нашлепками с круглыми штампами.
«Пусть все знают, что в квартире побывали официальные лица», — подумала я, зловредно наклеивая еще одну нашлепку.
В машине спал невинным сном водитель.
— Миша, скажи ему сам, куда вы направляетесь, я боюсь его. — Я и впрямь побаивалась водителя. Это мы из партии «ненормальных», а наш водитель, он парень простой, пролетарская косточка. Может и выматерить меня за вольное обращение с рядовым составом.
— Разберемся, — рассмеялся довольный Линчую
Он до такой степени любит свой лесной домик, что готов мчаться туда в любое время суток.
Иванов уныло побрел впереди меня, прокладывая путь в заваленной снегом тропинке. Мыс ним решили на двоих поделить материальные тяготы частного обслуживания таксомотором.
«Виктор, наверное, проклинает тот миг, когда связался со мной», — я со злостью пинала застывшие комочки снега. Если такой снежочек попадет по голове, мало не покажется. Мокруха не мокруха, но травма черепа обеспечена.
— Виктор Владимирович, я все правильно сделала?
Во мне до сих пор живет маленькая девочка, мечтающая, чтобы ее похвалили за хорошую отметку, за выученный урок, за отличное поведение…
— Надо было его в камеру! — буркнул Иванов и яростно замахал рукой.
На пустынной ночной дороге показалась заблудшая машина, спешащая по своим мужским делам.
А вот и нет, спешащая по своим женским делам. За рулем малинового «Рено» — красивая, даже не красивая, а роскошная блондинка, во цвете молодости, яркая, экстравагантная, самостоятельная.
Иванов мгновенно преобразился. Он забыл о моем существовании и переключил все внимание на красотку. Они горячо принялись за обсуждение автоматических свойств уникального двигателя автомобиля «Рено», обладателем которого и являлась роскошная блондинка. Разумеется, во мне закипела жгучая обида. Вместо похвалы мне сделали замечание, и более того, вычеркнули из памяти, лишь только на горизонте появились белокурые волосы.
«Что ли перекраситься в блондинку? — тоскливо размышляла я, сидя на заднем сиденье. Забытая и брошенная. — Лучше бы я с Линчуком поехала в Лугу».
Обида выжигала душу, пышно разрастаясь букетом диковинных измышлений, прошлых замечаний и упреков. Ветви отчаяния сплели в моей голове целый букет воспоминаний, из которых выходило, что я — абсолютно никчемный человек, никому не нужный и всем мешающий.
— Остановите машину! — приказала я блондинке, нажимая на спинку ее кресла.
Блондинка помертвела от страха. Ужас в голубых глазах красноречиво отразился в боковом зеркальце.
От неожиданности в «Рено» наступила тишина. Даже уникальный двигатель заглох.
«Так вам и надо, толкайте машину сами», — злорадно подумала я, с силой хлопнув дверцей роскошного «Рено».
Когда я с грехом пополам добралась до дома, было уже два часа ночи.
Это самый долгий день в моей жизни — 3 февраля 2003 года. Это не день, прожитый одинокой женщиной, это — целые жизни многих людей, объединенные в одну общую книгу под названием — талмуд, или нет, скорее, протокол. Как я могла вынести на своих хрупких плечах этот день?
Я больше не могу!
Сидя в кресле, я судорожно сжимала руки, пытаясь унять озноб. Но озноб не проходил, и я решила дать волю чувствам, зажатым в бесконечной борьбе с эмоциями. Я горько заплакала, вспоминая страшную жизнь двух женщин — Николаевой Клавы и Коровкиной Люды.
Почему я не смогла уберечь их? Я — сильная, мужественная, храбрая…
На слове «храбрая» я зарыдала еще громче.
Окно засинело ранним рассветом, вдохнув в мое исстрадавшееся сердце проблески надежды. Я открыла глаза и посмотрела на часы. Еще рано, можно поспать. И тут же закружились, завертелись, заплясали мысли: если Сухинин часто ездил в командировки, значит, в отделе кадров должны быть отметки о прибытии, отбытии, а в бухгалтерии, вполне возможно, могли остаться кассовые записи о получении командировочных денег. Срочно на работу!
Часы не спешили, всего половина шестого утра.
Ничего, зато я порадую Юрия Григорьевича своим ранним пробуждением. Поет же эстрадная дива Лайма Вайкуле: «Я — жаворонок, жаворонок, а ты — сова!»
На моей работе станешь и жаворонком, и совой в одной ипостаси.
Брюки клеш, пиджак, белая блузка, чем не эстрадная дива! Не хуже Лаймы Вайкуле или кого еще там…
Чашка кофе стыла, отливая глянцевой чернотой. Иванов давно отучил меня пить растворимый кофе. Как настоящий эстет, он покупает кофейные зерна, долго их рассматривает, сушит, мелет и лишь после этого готовит превосходный напиток, бодрящий и волнующий. Я, конечно же, не могу, как Иванов, любоваться формой зерен, не могу подсушивать в специальной сушилке, но сварить-то могу. Что я, не женщина, что ли?
По утрам в моей чистенькой квартирке разносится аромат свежесваренного кофе, как утренний призыв на службу.
Интересно, а как Линчук с Шаповаловым добрались до лесного домика?
В Лужском районе в феврале месяце по лесу можно лишь на грейдере пробраться, а на заезженном «жигуленке» даже по зимнему Питеру не проедешь толком.
Господи, почему мысли о грейдере не посетили меня вчера? Почему я отправила бессловесного Михаила вместе с бессловесным и на все согласным Константином в дремучий лес?
Совесть-мучительница подступила с ножом к горлу. Я внимательно рассмотрела шею в зеркале, ничего себе шея, очень даже ничего, никакая совесть с ней не совладает. Крепкая шея, длинная, лебединая… Тьфу, пропасть, вместо того чтобы думать о дальнейшей судьбе безнадежного дела, я опять думаю о красоте, о лебединой шее, о совести.