Пилат

Когда развод стал делом решенным, старики немало размышляли над тем, не попытаться ли помирить детей; потом все же решили не вмешиваться. Иза никогда не обращалась к ним за советом, даже в девичестве; она уже тогда незаметно взяла на себя роль главы семьи. Конечно, скрыть свое огорчение они не могли. Когда Антал ушел из их дома, оба чувствовали: что-то кончилось, кончилось необратимо — может быть, умерла та девочка Иза, которая оставалась для них ребенком, даже выйдя замуж, ведь она жила с ними под одной крышей, они могли видеть ее в ночной рубашке, с волосами, сколотыми для купанья, в шлепанцах, готовящейся ко сну. Собственно, никто не удивился особенно, когда она сообщила, что нашла другую работу, старики даже друг на друга не посмотрели, когда она это сказала; а ведь сколько они шептались об этом вечерами в постели. Что ж, в Пешт так в Пешт; наверное, это самое разумное. Конечно, им нелегко было, когда Иза села в такси и уехала; они стояли у ворот, обнявшись, словно так им легче было нести свое горе, и смотрели ей вслед. «Так вот и жизнь однажды попрощается с нами, — думал Винце, — так же внезапно, и уйдет, не оглянувшись назад. Хотелось бы мне не заметить, пропустить этот час».

Теперь, улегшись в постель — примерно на том самом месте, где стояли когда-то кровати стариков, — Антал думал не об Изе, а об ее матери. Его охватила тревога, как каждый раз, когда он о ней вспоминал. «Поняла ли она? — размышлял он про себя. — Поняла ли, и если поняла, то как перенесла это?» Матери своей Антал не помнил; бабушкино лицо в путаной сетке морщин запечатлелось в его памяти лишь не сходящим с него выражением вечной заботы, недоверия, страха; доброе и улыбчивое материнское лицо, увековеченное в знаменитых картинах и скульптурах, впервые глянуло на него лишь здесь, в этом доме. Как странно было отыскивать в старой Изу, обнаруживать за необразованностью природный ум, жизнерадостность, бесконечное трудолюбие — все то, что так привлекало его и в Изе, составляло часть ее натуры. Что за руки были у старой, проворные, не ведающие отдыха, что за изворотливый ум, что за доброжелательная, полная юмора любознательность в сочетании с постоянной готовностью к жертве, к самоотдаче! Славно было бы поговорить с нею, думал Антал, только старая не нуждается ни в нем самом, ни в его помощи.

Вот и надгробным памятником на могилу Винце она поручила заниматься Гице; мастерица по епитрахилям едва не лопалась от гордости, что бывшая соседка обратилась не к кому-нибудь, а именно к ней, и что только с ней регулярно обменивается письмами — обсуждает форму памятника, надпись на нем, справляется о цене.

Кольману старая написала дважды, столько же учительнице и продавцу газет, Анталу же — ни разу; правда, ответить она уже не ответила никому, кроме Гицы, словно ей вдруг надоело — или не о чем было писать.

Когда будет готов памятник, думал Антал, Иза, по всей вероятности, не приедет, старая же наверняка будет здесь. Собственно говоря, он и сам мог бы взять и написать ей, чтобы она обязательно остановилась у него; только она, скорее всего, не примет его приглашения. Антал взял журнал; он любил читать в постели. Переселившись сюда, он даже стены покрасил по-другому: исчезли букетики, золотые пятна в виде медузы, везде теперь были свежие, смелые цвета. Комнаты словно раздались, выросли; но Антал все реже сравнивал теперешнее жилище со старым, все реже предавался воспоминаниям: дом принадлежал ему, обстановку, распределение комнат он обсудил с Лидией, Лидии же носил цветы из сада. С детства понятие «источник» в его представлении связано было с бурлящей, взбухающей пузырями, пыхтящей илистой массой. Он был уже врачом, когда впервые увидел горный поток; он тогда встал на колени на мшистых камнях и, опустив руки в хрустально-хрупкую воду, ощущал с наслаждением биение струй о ладонь. Ему плакать хотелось от восторга, слушая прозрачный, младенческий лепет ручья, пока его пальцы блаженно немели в ледяной, стеклянной купели. Камни в ложе источника поросли темно-зеленой бородой мха, сверху над ручьем склонялся куст с беспечной пичугой, прыгающей меж ветвей. Когда Антал думал о Лидии, мысль о ней всегда вызывала в памяти образ живого, упрямо-податливого потока, остановленный фотообъективом нескончаемый бег воды на старой картине с мельницей.

Вечер был непривычно тихим, предвещая дождь. В саду сопел Капитан, не находя себе места. Старая жалела его и в конце концов всегда пускала в дом. «Зайчатина прибыла, что будем делать: жаркое или гуляш?» — смеялась в таких случаях Иза и, взяв Капитана за уши, поднимала его в воздух; Капитан, до смерти перепуганный, дрыгал лапами в ее ласковых и сильных руках, которые никогда не причиняли ему боли. В такие моменты все отводили глаза в сторону, так как Иза, конечно, была права, глупо держать в комнате кролика, даже если это чистоплотный и относительно умный кролик. И все же…

Кролик — в гуляш или в жаркое, люди — туда или сюда. В Дорож — водолечебницу, отцу — надгробный памятник, старухе-матери — пештскую квартиру. Иза заботится обо всех, а если забудет кого-то, так разве что самое себя. Вчера в столовой кто-то обмолвился насчет Изы и Домокоша, писателя; Антал сам поразился, когда обнаружил, насколько его не трогает, как устраивает Иза свою личную жизнь. Но Домокош почему-то не выходил у него из головы; Антал даже был немного встревожен: он читал его книги и любил его добротную прозу, которую регулярно и охотно печатали издательства и журналы. «Неужели он на ней женится? — беспокойно подумал он вчера. — Господи, неужели он на ней женится?»

Капитан настойчиво просился в дом. В открытые окна лился запах мыльнянок и ночных фиалок, посаженных Винце. Иза навсегда исчезла из этого дома, но Винце, тот давал еще о себе знать, как давала знать о себе и старая: делать было нечего, Антал, чертыхнувшись, поднялся с постели, нашарил шлепанцы и впустил Капитана, как сделала бы старая. Дом был пуст, ему не из-за кого было стараться ходить осторожно.

IV

Письма из родного города, от знакомых, больше не приходили, и старая не удивлялась этому: она сама никому, кроме Гицы, не отвечала. Она часто думала, как, должно быть, недоумевает Кольман, почему она замолчала, — и ей казалось, она знает, как Кольман и другие объясняют это; на их месте она и сама сделала бы такой же вывод. Наверное, думают бывшие соседи, обленилась старая от хорошей жизни. «Вот Иза, та написала бы, — думает про себя продавец газет. — Иза никогда не была гордячкой». Иза и вправду написала бы: бумага ведь ни к чему не обязывает. Иза не оставляет за собой недоделанных дел, оборванных нитей.

Что она может написать им?

Как объяснить прежним друзьям, чем она живет, что ее окружает? Писать про Терезу, про однообразные дни, про трамвай, с лязгом мчащийся по огромному городу? Про Домокоша, который все чаще заглядывает к ней, даже когда Изы нет дома, садится рядом, расспрашивает о том о сем? Напишешь половину правды — выйдет хвастовство, а другая половина, та, что за комфортом и за безбедной жизнью, сама по себе опять же выглядит неправдоподобной.

Ну как тут писать письма?

Окно кухни выходило в световой колодец; открывая его, чтобы проветрить кухню, старая видела напротив точно такое же окно с точно таким же матовым стеклом, а если соседка, жена кондуктора, тоже проветривала в это время, они приветливо здоровались; соседка махала ей рукой, спрашивала, что у них сегодня готовят. Жена кондуктора была светловолосой и круглолицей, она часто напевала, включая и выключая разные хозяйственные электроприборы, точь-в-точь такие же, как у Изы.

Старая, с недоверием относясь к машинам и приборам, сдружилась странным образом с одним лишь холодильником. Может быть, из-за его голоса: холодильник урчал, как добродушный зверь. Сначала он пугал ее, но постепенно ей стало казаться, что он с ней разговаривает, и, сидя на кухне, она чувствовала себя не так одиноко. Больше всего звук, исходящий от холодильника, напоминал мурлыканье какой-то огромной кошки; но старой, которая никак не могла забыть Капитана, холодильник казался кроликом, огромным, белым Капитаном. Однажды она пролила в нем вишневый сок и кинулась мыть его, боясь получить от дочери нагоняй; Иза побелела, увидев это: старой, конечно, и в голову не пришло отключить ток.