Пилат

Ребенком Иза была такой же, как все дети, которых он видел в своей жизни: она смеялась, когда ей было весело, и плакала, когда ушибалась, или разбивала чашку, или пугалась чего-то. Куда делась та девочка? Для всех, конечно, было только лучше, что уход Антала не сопровождался тягостными сценами, что атмосфера в доме в общем не изменилась — разве что стало чуть прохладно, словно кто-то, проветривая комнаты, оставил окна открытыми и стены, мебель вобрали зимний холод. И все же Винце чувствовал, что он отдал бы несколько лет своей, вновь ставшей ему дорогой после реабилитации жизни, только б увидеть Изу рыдающей над скатанным в валик ковром. Антал, тот плакал, уходя, и целовал им руки; плечи его, когда он нес свои два чемодана, согнулись не только под тяжестью вещей. Когда он смотрел на Изу, кадык его странно дергался, губы дрожали. Если бы развода хотела Иза, отец бы еще понял, почему они столь по-разному ведут себя, — но развестись предложил Антал, Иза только согласилась с ним.

Антал быстро понял, что рожден для семейной жизни и что ему стократ приятнее жить с Изой в своем доме, чем в прежних, пусть романтических, не обязывающих ни к чему условиях. Его любовь к Изе стала лишь глубже, когда их отношения приняли упорядоченную, освященную обычаями и законами форму; Антал был счастлив, что с Изой получил семью. В общежитии, с товарищами по комнате, он мог говорить о многом, с друзьями — почти обо всем, но о Дороже — только с Изой.

Дорож был тайной, с Дорожем у Антала связаны были замыслы столь грандиозные, что он не мог разгласить их раньше времени, чтобы ненароком не спугнуть вдохновляющую его мечту. Антал готовился к встрече с Даниелем Берцешем, к свиданию с источником, рядом с которым вырос. Ему и в голову не приходило подкараулить Берцеша где-нибудь в переулке, за садами, и всадить ему в спину нож — или сейчас, спустя столько лет, начать против него судебный процесс; если он и думал о Берцеше, то лишь как о символе: Берцеш в его представлении воплощал нелепость, несостоятельность определенной формы бытия, был как бы олицетворением вопиющего анахронизма, что воду до сего дня развозят по окрестностям в прогнивших бочках — вместо того чтобы разумно использовать источник. Мысль о том, что пора отобрать у Берцеша воду, дать бочкарям достойное людей занятие и, если уж нельзя воскресить мертвых и возместить ущерб, скопившийся за вереницу страшных лет, по крайней мере, обеспечить будущее Дорожа, — мысль эта пьянила его, будила в нем энергию. Он знал, что его сил, его одержимости мало для этого, что для создания в Дороже курорта нужна помощь государства; обсуждать с невестой тактику борьбы за целебный источник доставляло ему несказанное наслаждение.

Иза каждую неделю ездила с ним в Дорож. они вместе разыскивали тех, кто еще жил из бывших знакомых Антала. Девушка обошла все углы примитивной купальни, взяла пробы воды, чтобы отдать в городе на анализ. У бочкарей уже выросли сыновья, заступившие на место отцов — мужчины в Дороже редко достигали преклонных лет. Странно, но Антал, входя в дома бочкарей, чувствовал себя далеко не так уверенно, как Иза. В памяти его вставала картина: вечер в доме Винце, голова Изы, склоненная над самодельной картой Дорожа; изгиб тонкой ее шеи, наклон головы, взгляд, устремленный на бумагу, — она работала над текстом ходатайства, которое они собирались послать в министерство и в другие органы, — все это было словно итог достигнутого Анталом в его нелегкой жизни и даже, может быть, уголок приоткрывшегося будущего, с которым были связаны его надежды: он чувствовал, что Дорож можно отнять у Берцеша, что перед родной его деревней будет открыта дорога к нормальной жизни и что он, Антал, сможет однажды положить на могилу отца, вместо венка, здоровье многих десятков тысяч людей.

Лицо Изы, склонившейся над планом Дорожа, над анализами воды, возникло перед ним и в ту ночь, когда он впервые проснулся в постели рядом с женой и выпустил ее руку, которую держал и во сне, руку, прохладную даже после объятий; лицо это смотрело на него во тьме, и ему захотелось вдруг закричать, ибо он отчетливо слышал, как кто-то внутри него сказал: беги от этой женщины. В нем тогда словно родился двойник; он, Антал, обнимал Изу, делил с ней все заботы, самые дорогие мысли, двойник же пристально следил за ними, следил недоверчиво и настороженно.

Иза никогда не была в таком хорошем настроении, как в годы борьбы за Дорож. Она летала по дому и по саду, будто какая-то веселая птица; никогда еще она не пела столько, а когда мать однажды пекла блины и, перевернув искусно блин в воздухе движением руки, вдруг уронила его на пол, дочь утешила ее тем, что скоро построят санаторий и вылечат ей ревматизм. По вечерам Иза светилась радостью, будто ей каждый день вручали какой-то необыкновенный подарок; она носилась с Анталом, а то и без него по учреждениям, конторам, ездила в Пешт, помогала встряхивать Дорож и убеждать в столице экспертов и политиков. Когда пришла национализация, во всей стране, наверное, не было такого общественного органа, такого учреждения, имеющего отношение к медицине, в которых еще не слышали бы про Дорож, и проект водолечебного комплекса одним из первых был утвержден правительственным декретом.

Когда в Дороже приступили к закладке фундамента водолечебницы, Антал и Иза были уже женаты. Накануне того дня, когда должны были начаться работы, Иза улеглась в постель в восемь вечера и на следующее утро проспала чуть ли не до десяти, как разнежившийся ребенок. «Правда, я сильная? — спросила она, с закрытыми еще глазами отыскав Антала и положив его руку себе на лицо. — Правда же, я ужасно сильная?» Иза потянулась; она до сих пор была удивительно тонкой и хрупкой. Действительно, трудно было представить, что она, с ее слабыми руками и совсем не атлетическим телом, выиграла битву за Дорож. Антал с ужасом почувствовал, что анализирует ее слова, недоверчиво, как чужой.

Мать постучала в дверь, спросила, не желают ли они нынче, по такому случаю, завтракать в постели; из газеты она уже знала, что в Дороже, на месте старой купальни, будут строить курортный комплекс в международных масштабах и что уже началось строительство самой большой в стране водолечебницы, оборудованной по последнему слову медицинской науки. Она, посмеиваясь, поздравила их, вспомнила Сентмате и тамошнюю гостиницу с каменными полами, где они с тетей Эммой зябли даже в разгар лета. Иза села в постели, взяла на колени поднос с жареным салом, любимым ее блюдом. Чем поздравлять, пусть-ка лучше мать уберет сало из кухни, сказала она, у отца больной желудок, ему нельзя, а устоять он не сможет. Старая вышла; слышно было, как она препирается с мужем из-за сала. Иза же, разломав на кусочки хлеб, старательно вытирала жир в тарелке. «Ты меня любишь?» — спросил вдруг, сам удивившись своему вопросу, Антал. Иза ответила ему улыбкой, доверчивым, ласковым взглядом; а катастрофа уже приближалась, как буря, он чувствовал ее холодное веяние. Иза любила его. Если бы не любила, все было бы куда проще. Но она любила его, как любила и Винце, и мать. Когда он однажды ночью решил наконец, что уйдет от нее, сердце его билось так, что казалось, он сейчас задохнется.

Несколько лет они жили со стариками, разделенные только стеной; те видели их и усталыми, и мрачными, порой раздраженными и подавленными: и Анталу, работающему с Деккером, и Изе нелегко давались дни, когда кто-то из больных умирал или оказывался безнадежным; видели их стоящими рука об руку возле рождественской елки, а потом поглядывающими, как старики разворачивают подарки, которые Антал с Изой до полуночи упаковывали в коробки, вкладывая одну коробку в другую, побольше, потом еще и еще побольше, так что до подарка добраться было не так-то легко; слышали, как они пели, как вместе готовились к какой-нибудь конференции — в таких случаях один обязательно проверял, как другой знает материал, — и слышали их частые споры: Иза доказывала свою правоту точными, умными доводами, держалась хладнокровно, бесстрастно, Антал же нередко стучал по столу кулаком, но при этом всегда можно было понять, что злится он не по пустякам, а из-за принципиальных разногласий, из равновесия его выводит неприемлемый тезис, а не Иза, которая высказывала противоположное мнение. Но ссор между ними старики не видели никогда. Оба были достаточно умны и тактичны, чтобы не быть ревнивыми, не срывать зло на другом; они абсолютно доверяли друг другу. Судья и его жена, прожив в счастливом браке всю свою жизнь, грелись теперь в атмосфере еще одного счастливого брака, словно в двойном защитном кольце.