Пилат

Антал, как только у него завелись какие-то деньги, первым делом подписался на газеты; Винце же покупал прессу в киоске: так он привык за многие годы вынужденной своей отставки. Антал ни разу ни словом не обмолвился продавцу газет, что из-за него он платит за свои газеты двойную цену: газетчик любил Винце.

Дом подчинился ему не сразу; сначала он стал для Антала только источником новых забот.

Пока в нем работали каменщики и столяры, ему то и дело приходилось бегать туда из клиники, проверять, все ли идет так, как надо; с Гицей найти общий язык тоже было непросто: Гица свято блюла свою независимость, героически голодая на тощих доходах, приносимых ее, далеко не ходким, диковинным ремеслом. Гицу не просто пришлось уговаривать: всеми правдами и неправдами нужно было принудить ее готовить не мучную похлебку, а какую-нибудь человеческую еду. Гицу пришлось умолять, льстить ей, ссылаться на давние времена, прежде чем она согласилась ежедневно делать уборку в доме Антала и варить ему иногда обед. Это была очень нелегкая победа, ведь Гица, как и вся улица, до сих пор не простила Анталу Изу, так что каждый раз, отдавая ей деньги за месяц, он мог прочесть у нее на лице, какое с ее стороны это огромное одолжение, что она ведет у него хозяйство, и если бы не уважение к дому Сёчей, она ни в жизнь бы не стала делать услуги человеку, который способен взять и бросить такую девушку, как Иза Сёч.

Гица, конечно, только делала вид, что с пренебрежением относится к приработку и что со своих епитрахилей может прожить так же, как жила до войны; в большинстве приходов, спокойно меняя хозяев, бессрочно служили бог знает с каких времен дошедшие епитрахили; лишь круглый юбилей какого-нибудь заслуженного священника да приступы щедрости, охватывающие вдруг ту или иную общину, позволяли ей изредка находить применение своему мастерству. Честно говоря, Гица была счастлива несказанно, что у нее есть теперь постоянный доход, круг повседневных забот, что она околачивается среди рабочих и наблюдает, как старая мебель Сёчей превращается в новую, как дом становится более приспособленным для жилья, как меняют электропроводку. Гица с наслаждением отдавалась заботам; но если Анталу случалось зайти среди дня домой, она смотрела на него неприязненно и сурово: конечно, Антал давал ей хлеб насущный, но нельзя все-таки забывать, как он поступил с семьей Сёчей. Гица, собственно говоря, была не в восторге от того, что дом перешел к Анталу: зачем бочкарю дом и зачем ему вторая жена, после Изы-то? Вместе с домом Анталу досталась не только Гица, не только продавец газет, но еще и Кольман.

Каждый раз, перед тем как войти в ворота, Антал вынужден был останавливаться: Кольман делал ему знаки из дверей своего продмага, а потом выбегал с наполненной сумкой. С тех пор как Антал перебрался из клиники, покупать продукты стало весьма сложным делом. Гица сразу ему заявила, что Кольман ее оскорбил и она не может брать у него продукты; Кольман же обиделся на то, что Антал первое время, еще не зная, какую совершает бестактность, приобретал все, что ему было нужно, в буфете, в клинике, и приносил домой в портфеле. Перехватив его как-то на улице, Кольман долго объяснял, как он огорчен, что Антал не доверяет ему, пришлось Анталу заверить его в противном. «Ну и осел же я», — думал Антал каждое утро, когда, уходя на работу, вручал Кольману всегда один и тот же заказ: молоко, хлеб, масло, иногда сахар или соль, фрукты, сладкий перец, — а по вечерам заходил за отложенными продуктами; впрочем, злился он больше для формы. Лицо Кольмана так и светилось доброжелательством, и внимание его относилось, собственно, не к нему, Анталу, а скорее к Винце. Пожалуй, если так пойдет дело, то летом и он начнет носить девушкам-продавщицам черенки и розовые бутоны. Антал забрал приготовленную Кольманом сумку — сумку тещи, ту, что похуже, вместительную и невероятно безвкусную, с вышитыми анютиными глазками; старая сшила ее из какой-то вконец заношенной кофты, сделав подкладку из клеенки, — безобразие получилось полное. С портфелем под мышкой, с сумкой в руке, Антал с трудом открыл ворота, потом с трудом закрыл их за собой; сумку, как это делала старая, он сразу же положил на плетеный столик в подворотне. Аромат роз, посаженных Винце, сейчас, на закате, стал густым, медовым, сад сверкал всеми красками даже в наступающих сумерках. Гица заботилась о цветах, на клумбах видны были следы свежей поливки. Капитан, сопя, выбрался из сарая, он был старый, грузный и неуклюжий. На дне сумки для него лежали капустные листья — ничего, пусть подождет.

В последнее время, каждый раз, когда Антал входил и закрывал за собой ворота, его охватывало то не имеющее названия, теплое, безмятежное чувство, в надежде обрести которое он и купил этот дом. Так хорошо, покойно было в этих старых стенах, витающий здесь образ Винце не доставлял уже боли, — наоборот, каким-то таинственным образом он словно бы оставался живым в распустившихся розах, высокие, увитые плющом стены неуловимо хранили в себе его облик, его мягкую доброту. Когда Антал переселился сюда и комнаты еще полны были здоровыми, резкими запахами свежей штукатурки и краски, воспоминания долго преследовали его; дом, правда, был уже не тот, в каком он жил с Изой, изменилась и обстановка, и весь его вид, громоздкая мебель превратилась в легкие столики, удобные стулья, дом заметно помолодел, утратив милую старомодность, свойственную былому жилищу Сёчей.

Иза оказалась куда более упрямым призраком, чем умерший Винце или его жена, которая так быстро и бесповоротно исчезла, с детской надеждой в глазах, уцепившись за юбку Изы. Первое время Антал жалел даже, что скопленные за много лет деньги отдал не за комфортабельную квартиру в одном из новых домов, что строились в Бальзамном рву, квартиру, где его не преследовали бы никакие воспоминания и которая к тому же была бы и к клинике ближе. Антал бродил по заново обставленным комнатам, не находя себе места. У него словно бы вдруг появилось, лишая уверенности в себе, какое-то странное двойное зрение: старая мебель, которую Иза продала ему за ничтожную цену, давно утратила свой былой облик, изменилась, растворилась в новой обстановке, стены скрылись под книжными полками, — и все-таки потребовались недели, пока Антал привык к новому дому, пока отучил себя, открывая, например, встроенный шкаф, думать: когда-то это был комод, в котором Иза держала свое белье. Слишком близка была ему не так давно еще Иза, чтобы он мог просто ее забыть. Перестройка, столярные работы, обновление обивки на мебели — все это затянулось до середины лета, хотя мастера, которых он нанимал, были прежде его больными и старались ради него изо всех сил; перебраться сюда окончательно он смог лишь к концу июня, но наступил уже и август, пока Иза тоже стала воспоминанием, таким же далеким, не тревожащим душу, как и уехавшая в столицу старая мать с ее ласковым, любопытным взглядом и ловкими, не знающими отдыха руками или Винце с его мудрыми глазами и смешными шапками с козырьком.

Память об Изе, правда, не была столь тихой, ласкающей душу; Иза, когда он порой вспоминал ее, лежа в постели, или слышал вдруг эхо ее голоса, звучавшего некогда в этих стенах, — являлась ему тенью суровой и мрачной.

Потом прошла и Иза, как прошло многое другое. Капитан, сопя, взобрался следом за ним по ступенькам крыльца. Почта Анталу всегда приходила в клинику, здесь же его ждала порой лишь визитная карточка какого-нибудь частника-мастерового, предлагавшего свои услуги; сегодня не было ничего. Антал чувствовал себя усталым — позади был тяжелый день — и, усмехаясь про себя, думал о том, на какие странности способна его нервная система: если бы Лидия не дежурила сегодня в ночь, он не чувствовал бы сейчас ни малейшего утомления; они пошли бы бродить по улицам, посидели бы в парке в беседке, проговорили бы, как каждый свободный вечер, чуть ли не до рассвета. Но Лидии нет рядом, и вот его уже тянет подушка — она лишь в тех случаях обретает силу над ним, если он не занят чем-нибудь важным. Новым больным, например, или чьей-нибудь смертью, или статьей — писать ее он может только ночью, — или каким-нибудь предстоящим совещанием по неотложному вопросу. И, разумеется, Лидией. Лидией — в первую очередь и прежде всего.