Пилат

— С твоим-то давлением, мама! — сказала Иза. — И вообще… Терпеть не могу, когда каплет за шиворот. В доме есть сушилка, в подвале, рядом с убежищем, но мне гораздо удобнее, когда Тереза забирает белье. Я ей даже мелочи не разрешаю здесь стирать; зачем нам ходить по лужам?

Она поцеловала матери руку, поцеловала в щеку, на мгновение задержав пальцы у нее на запястье. Пульс был хороший, ровный, стирка, слава богу, обошлась без последствий. Иза вышла на кухню разогревать ужин, а старая, опустив фреголи, собрала свое белье: теплые рейтузы, фланелевые сорочки, — чтобы хоть с них не капало дочери на голову, и разложила их у себя в комнате на радиаторе, а потом сидела и переворачивала каждую вещь, чтобы не сгорела. Белье высохло на удивление быстро, словно невидимый жаркий рот дул на него снизу. Разгладив белье руками, она затолкала его в шкаф — и долго стояла у окна, глядя вниз, на Кольцо. Ослепительное, похожее на электрическую дугу сияние било ей в глаза, люди в металлических масках и рукавицах, согнувшись, делали что-то на рельсах, из-под их рук сыпался дождь искр. Похожий на огонь, это был не огонь, что-то другое! «Пештский огонь», — думала старая. Ею овладели беспомощность, страх и тоска.

Она сделала еще одну попытку найти себе применение.

Иза пила огромное количество кофе; была ли она одна или к ней приходили гости, она то и дело включала в сеть свою кофеварку. Старая часто думала, как это, должно быть, хлопотно, постоянно вскакивать, особенно если в доме гость, смотреть, не бежит ли кофе, не пора ли выдернуть шнур — кофеварка у Изы была бестолковая, одно слово — машина. Дома, в молодости, они пили кофе по-турецки, Винце очень его всегда хвалил.

Мужчина — скорее всего, тот самый, что чуть не каждый день звонил Изе по телефону, — наверное, в третий раз пришел к ним, когда старая решила приготовить свой сюрприз. Сначала она подождала с четверть часа: опыт хозяйки подсказывал, нехорошо навязываться с угощением сразу, как гость войдет в дверь, пусть покурит, пусть завяжется беседа. Утром она была на Кольце — постепенно она начинала осваивать магазины поблизости от дома — и купила в соседней комиссионной лавке медный ковшичек; нашла и спиртовку, которой чрезвычайно обрадовалась. Если б Иза не была такой непрактичной, теперь ничего этого не пришлось бы покупать: в старом доме у них была точно такая спиртовка, она калила на ней щипцы для завивки, когда было в моде завиваться, на ней же подогревала молоко для маленькой Изы и чай из ромашки, когда у кого-нибудь болели зубы. В хозяйственной лавке старая купила сухого спирта; давно не чувствовала она себя такой довольной, как в этот день, вернувшись домой с покупками.

Заслышав звонок у двери, она засыпала в кувшин две ложки молотого кофе — немножко даже больше, чем нужно: ладно уж, по такому случаю можно не экономить; пока кофе закипал, она, раскрасневшаяся, напевала что-то. До сих пор старая еще не встречалась ни с кем из гостей Изы: в Пеште наносят визиты почему-то в самое несуразное время, в девять, чуть ли не в десять вечера, когда она уже в постели; она еще слышит, как они приходят, и засыпает, а время их ухода остается для нее постоянной загадкой. Нынче ей удалось как-то справиться с собой, и она ходила теперь по комнате, напевая что-то под нос, довольная, что одолела сонливость и сможет сегодня порадовать Изу, сварив за нее кофе. Теперь она вообще не будет ложиться так рано, ни к чему старикам столько спать. Уж на такой-то пустяк ради Изы она способна. Если не гости, так сама дочь, может, захочет кофе, и она, мать, с радостью пойдет и сварит ей, когда будет нужно.

В кухонном шкафу она уже знала, где что лежит, и сразу нашла и поставила на поднос две странной формы чашки. (И чего это Изе не подошли ее фарфоровые чашечки с золотой каемкой и рисунком в виде листочков клевера, неужто эти вот фиолетовые глиняные уроды — лучше?) Локтем открыла дверь в комнату Изы. В середине подноса стоял ковшичек с горячим, прямо с огня, кофе. Сахар она положила на блюдце: почему-то не нашла в кухне сахарницу.

Иза встала, когда она вошла. Встал и мужчина. Мать, сияя, стояла на пороге.

— Это Домокош, мама, — сказала Иза.

Мужчина поцеловал ей руку, чем очень ее обрадовал. Приятно было знать, что знакомый Изы — человек с хорошими манерами. Дочь посмотрела на свою кофеварку: та еще не была включена в розетку.

— Выпейте кофейку!

— Очень любезно с твоей стороны, мама. Спасибо.

Старая села, сложила руки на коленях и стала ждать.

Все молчали. Хорошо, хорошо, она понимает, им хочется побыть вдвоем, она им не будет мешать, дождется только, когда они попробуют кофе и в глазах у Изы появится признательность, что мать позаботилась о ней. Иза разлила кофе, положила себе сахар; гость пил так. Отпили немножко; потом Иза вдруг собрала все и выбежала с подносом в кухню. «Молчаливый какой-то кавалер, — думала старуха. — Не слишком красив; лицо, правда, приятное. Интересно, кем он работает?» Она была чуть-чуть разочарована, не слыша восторженных слов; Иза вообще ничего не сказала, лишь гость посмотрел на нее и сказал: очень вкусно.

Она попрощалась и вышла, в высшей степени удовлетворенная. Придя к себе, она смолола еще немного кофе и зарядила спиртовку, чтобы все было готово к завтрашнему вечеру, потом улеглась. Гость оставался недолго; она еще не заснула, когда он ушел. Захлопнулась входная дверь; через минуту Иза вошла к матери. Сейчас она будет ее благодарить. Иза всегда была внимательной дочерью.

Иза пробыла у нее недолго и, выходя, погасила свет: теперь в самом деле пусть спит. Но старая не спала; лежа в темноте с открытыми глазами, она теребила уголок своей подушки. От кофе ужасно пахло спиртом, вообще этот запах все пропитал, Иза убедительно попросила мать больше не утруждать себя. Варить кофе ей, Изе, совсем нетрудно, это даже удовольствие для нее, она целыми днями занята с ревматиками и рада хоть ненадолго отвлечься на что-то еще. Мама очень добра, большое спасибо, но больше, ради бога, не надо этого делать. А спирт мать пускай завтра же выбросит, иначе хоть из квартиры беги от этого запаха.

Вечер за окном был полон огней, как всегда здесь, на Кольце: мигали рекламы, громыхал, рассыпая искры, трамвай. Старая невидяще смотрела перед собой.

Завтра она выльет спирт; а у него было такое чудное пламя, настоящее, словно в какой-нибудь маленькой железной печурке. В этой квартире нигде нет живого огня — только одно электричество. А спирт, конечно, немного воняет. Видно, у нее и обоняние ослабело к старости: она вот ничего не почувствовала.

С этого дня она уже не пыталась больше найти способ быть полезной.

III

Никогда в жизни не было у нее так много свободного времени. Сколько она себя помнит, каждый день ее был заполнен работой, и по вечерам ей не приходилось уговаривать себя заснуть. В первые годы замужества, когда рядом была прислуга, она все равно постоянно была на кухне, распоряжалась, присматривала, а то и сама принималась мыть или стряпать; прежде тетя Эмма не давала ей присесть ни на минуту, а теперь, став наконец хозяйкой в собственном доме, где все делалось, как она считала нужным, где всякая полезная деятельность начиналась по ее слову, — она получала от домашних хлопот какое-то опьяняющее, почти не подвластное разуму наслаждение. Когда же Винце потерял работу, на нее свалились все домашние дела да еще и заботы о ребенке. К старости она настолько привыкла делать все в доме сама, что и после реабилитации Винце нанимала кого-то в помощь лишь для самых тяжелых дел: носить дрова в комнаты, стирать постельное белье; ну и, устраивая генеральную уборку, она уже больше руководила другими.

Винце, пока был здоров, охотно помогал ей по дому, Винце никогда не делил работу на женскую и мужскую; помогал ей и Антал, хотя был врачом, а вовсе не пенсионером, как Винце. Антал часто говорил, что домашняя работа для него — самая лучшая разрядка; он даже на чердак лазил развешивать белье и развешивал его куда аккуратнее, чем Мала, которая ходила к ним стирать.