Чужие и свои

Ну и задала она жару кандидату в члены партии лейтенанту Р.! Как же, мол, можно доверять утаившему от партии свое происхождение? Да еще записавшему в документах имя-отчество не те!

Собрание, правда, эту пилюлю немного подсластило: Марку Борисычу продлили кандидатский стаж. (На самом деле — все равно что не приняли в партию.)

Зато спустя какое-то время многие, кому пришлось иметь дело с Куликовой, порадовались: кадровое начальство почему-то заинтересовалось личной жизнью Ольги Ивановны. И прознало, что бдительная лейтенант Куликова еще со времен «Смерша» состоит в нежной дружбе с фельдшером Д. Фельдшер же хотя и вольнонаемный, но из бывших пленных. А значит, числится по кадровой табели о рангах репатриантом. Крутить с ним любовь партийной лейтенантше на секретной работе — не дозволяется... И Ольгу Ивановну откомандировали из Германии куда-то в СССР.

Разумеется, все эти лазанья чужими лапами в личную жизнь были и тогда любому нормальному человеку, что называется, поперек души. И все же поглазеть, как будет уезжать лейтенант Куликова, собралось целое общество. Слышались смешки и довольно соленые шутки.

Что-то не вышло с полагавшейся по такому случаю грузовой машиной, и Ольга Ивановна покинула нас, восседая поверх своего многочисленного имущества, погруженного на телегу. Тащила ее здоровенная лошадь.

Высоко в небе днем и ночью, не утихая, гудят моторы. Если смотреть от нас, снизу, то самолеты очень похожи на виденные много раз со двора «шарашкиной мастерской» в сорок четвертом, когда американцы летали бомбить Германию. Только теперь машины идут не строем, а по одной. Самолет приближается с запада, проходит — кажется, что прямо над нами, — через зенит и начинает снижаться. Идет на посадку в Западный Берлин. А высоко в небе уже появляется следующий. И так непрерывно, днем и ночью... Я сплю крепко, мне ничего, а многие жаловались: мешают спать, когда же им запретят летать, куда смотрит начальство? Нам утром на службу идти!

Это — воздушный мост. Начало «холодной войны», которая будет продолжаться чуть не сорок лет.

...Красная Армия занялась «ремонтом» железной дороги между западной зоной Германии и Берлином; вчерашним союзникам вежливо объяснили, что доступ в город, увы, «ограничен»... И тогда американцы стали снабжать Западный Берлин по воздуху.

Нас всех собрали однажды в клубе, и незнакомый лектор в гражданском костюме объяснял нам, что союзники отказываются управлять Германией вместе с нами, устраивают свои капиталистические порядки в западных зонах. А раз так... «Вы, товарищи, выполняете здесь очень важное для нашего советского государства дело, и от вас не должно быть секретом, что наша цель — вытеснить их из Берлина...» — не ручаюсь, что это дословно, но так объяснял нам «политику» важный немолодой человек, специально приехавший из Москвы читать лекции о международном положении.

А воздушный мост все гудел и гудел над нашими головами. И вызывал, несмотря на лекцию и разные служебные «мероприятия по обеспечению безопасности», недоуменные вопросы, про которые я уже понимал, что лучше их никому не задавать. Как же так — ведь только что вместе разгромили фашистский рейх, а теперь — «вытеснить их»? А как же боевое содружество? Дружба стран и народов антигитлеровской коалиции? И многие другие красивые слова, которые звучали совсем недавно?

Повторяюсь, к сожалению: то, из чего потом возникают дела, не из воздуха берется, а от осведомителей, агентов, если хотите. От тех, кого называют стукачами. Один из самых тщательно оберегаемых секретов всей этой кухни — их настоящие имена и фамилии. Но кто-то не всегда соблюдает правила секретной работы, и не все дела у него на столе перевернуты «задом кверху». Или начальник выговаривает оперу по службе в присутствии того, кому знать, чем занимается этот опер, мягко говоря, не полагается.

И мне случалось видеть написанные вместе псевдоним («кличку», на деловом жаргоне) и имя того, кому он присвоен. Увиденное поражало еще и тем, что из него следовало: такая информация поступает про нас тоже. От товарищей по работе, откуда же еще...

И кто про меня доносил, я тоже знал.

Утром двенадцатого августа сорок восьмого года меня позвал новый начальник (Александра Мефодьевича Зубова у нас уже не было). Сказал, что просят зайти в отдел кадров, прямо сейчас. Я пошел туда, а там заместитель генерала по кадрам подполковник К. без всяких предисловий ласково объяснил: «Есть приказ замминистра откомандировать вас. Домой поедете, в распоряжение харьковского управления МГБ. Документы подготовлены, ехать надо сегодня. Понимаете...»

Очень даже хорошо понимаю: это «эвакуация», меня увольняют. (Дату знаю точно, потому что осталась запись в красноармейской книжке: «Сдан пистолет «ТТ», номер такой-то». И проставлено число.) В приемной уже возник, как полагается, «сопровождающий» — недавно переведенный в наш отдел капитан. Дали нам машину, мы поехали покупать ящик для багажа и чемоданы. Еще я успел дать телеграмму домой, что скоро буду. А капитан ходил за мной целый день как привязанный. Остался, можно сказать, без обеда...

К вечеру я собрался, попрощался с друзьями. И нас отвезли (капитану было велено сопровождать меня аж до советской границы) к поезду.

Через час или два военный эшелон въезжал на восстановленный мост через Одер. Немецкий железнодорожник держал какой-то разрешающий знак, флажок, наверное, а может, жезл. Кажется, я пробормотал: «Прощай, Германия!» или что-то в этом роде. В полной уверенности, что эта моя жизнь закончилась, что дальше настанет совсем другая. В ней уже не будет ни Германии, где я пробыл почти семь лет, ни ее жителей, немцев, у которых я был сначала невольником, над которыми был потом господином.

Очень нескоро, через двадцать лет, окажется, что это не так. Но то уже совсем другая история. 

Недосказанное

Дома встречало нас наше ведомство без особых восторгов.

Переводчица Марина Л., отправленная из Оперсектора домой через два года после меня, в числе самых последних (между прочим, это значило, что никаких подозрений о ней не было), вернулась в свой украинский городок. Курсы «Ин-Яз» она к тому времени закончила, учила второй язык, кажется английский. Стала искать подходящую работу. Учителей в школах не хватало, но Марину почему-то не брали. Наконец после долгих мытарств нашлось для нее место учительницы младших классов. И первого сентября Марина пришла в школу на первый урок.

Но урок не состоялся. Директор позвал ее к себе в кабинет, усадил, запер дверь и тихим голосом объяснил, что ничего не вышло: «сверху» ему категорически велено приказ о зачислении отменить, Марину к работе по воспитанию подрастающего поколения — не допускать. После чего директор, умный человек и добрая душа, объяснил, что ей надо делать: «Уезжайте потихоньку отсюда, и забудьте вы про Германию. И про госбезопасность вашу забудьте, пожалуйста! Ну, придумайте что-нибудь. И езжайте туда, где вас не знают...»

Марина послушалась и уехала.

Жизнь ее в другом городе устроилась. Работала в школе, окончила заочный институт. Школьники и родители ее любили. Вышла замуж за хорошего человека, родился сын. Никто из «прежней жизни» не знал ни адреса, ни телефона, ни новой фамилии Марины. Любимая подруга, с которой они вместе были в лагере и служили потом в Оперсекторе, уверяла, будто даже муж не знает, что Марина была в Германии.

В общем, несмотря на тайны в биографии, все шло хорошо. Пока...

Пока не случилось вот что. Перед очередными «выборами» в Верховный Совет пришла в тот город нормальная советская «разнарядка». Указание, что «выбирать» там надлежит женщину. И чтоб была та женщина таких-то лет, русская, замужняя, имеющая детей, беспартийная и — школьная учительница. Представить на таковую документы для высокого утверждения. Точка.