Страница 31 из 37
– Не тронь меня.
– Все остальные в племени не смотрят на нее, не слушают, что она говорит. Они спрашивают себя, от кого она родилась. Ты должна взять ее в лес. Показать ей, как это делается.
– Я ничего не должна. А ты не можешь поменять все, что тебе не по вкусу.
– Нет. Могу. – Кору содрали с дерева. Он стиснул пальцы. Она услышала клинок в ножнах, услышала собственный голос.
Как пар. Дунь – и нету.
– Не тронь меня.
За солнечными лучами, сочащимися сквозь полог ветвей, ей слышался лес.
Оленье копыто царапнуло по замшелому поваленному стволу. Качнулась ветка, с которой взлетела птица. Шеренга забывших о своей отдельности муравьев перебиралась через сухой корень.
Звуки жизни… он еще далеко. Калиндрис подняла уши, вслушиваясь.
Бабочка старалась не шевелиться, пока барсук обнюхивал корягу, на которой сидел. Дерево стонало, жалуясь на гниль, расползавшуюся по стволу. Зашуршала сухая листва, на которую вепрь с распухшим рылом лег умирать.
Теперь ближе. Она глубоко вдохнула и выдохнула.
Воздух, исходящий из сухих ртов. Падающие наземь соленые капли. Ноющая мольба без слов.
И Вой, сказавший ей, кому предстоит умереть.
– Как ты долго!
Калиндрис прижала уши и нахмурилась.
Девочка говорит.
Снова.
– Ты ведь давно нашла след, два часа как. Уже и зверя найти пора. Вместо этого я полчаса жду, полчаса ищу другие следы, полчаса пускаю стрелы в просвет между ветками и еще полчаса думаю, как бы изловчиться и застрелиться самой, чтоб со скуки не помереть.
Вой ушел так же скоро, как и пришел. Шикты ни о чем не просят Риффид, свою богиню. Просить – значит, рисковать навлечь на себя ее гнев. Она не дала им ничего, кроме жизни и Воя, и ушла в Темный Лес. Они поколениями оттачивали это чувство, голос жизни и смерти.
Чувство, которое детское нытье может прогнать в один миг.
– Когда же мы будем охотиться?!
Ну, ничего. Вой показал Калиндрис достаточно, другие звуки жизни и смерти уже ничего не значили. Она держалась только за последний – звук неуверенности, ожидающий, когда она склонит чашу весов в сторону тьмы.
Калиндрис поднялась, стряхнула листья с кожаного охотничьего камзола, повесила лук и колчан на плечо. Кожаный ворот прильнул к голой шее, и Калиндрис, потирая шрам на ключице, пообещала себе, что других прикосновений к своему горлу больше никогда не допустит. Она до сих пор ощущала каждую костяшку, которую он вдавливал в ее тело.
Не оглядываясь, она спрыгнула с валуна и пошла на шум. Здесь, на краю лесного моря, деревья высились как колонны и пропускали чересчур много света, оставляя слишком много для зрения и слишком мало для слуха. Вою недоставало ясности, и приходилось держать уши настороже.
Поставив их прямо, как копья, Калиндрис прислушалась. Шорох листьев, обиженный плач, частое дыхание.
Девочка.
Идет следом.
– Ты меня за дурочку не держи! Если хочешь меня бросить, делай это не так откровенно. Я ведь могу тебя выследить и заставить сделать хоть что-то.
Чтобы бросить ее, нужна была злость, которую Калиндрис не могла тратить. Злость, как ее стрелы, ее нож и весь ее день, предназначалась кому-то другому.
– Почему ты со мной не разговариваешь? – негодовала девочка. – Я все сделала правильно. Шла по следу, как ты мне показывала, во всем тебя слушалась. Что не так?
Калиндрис молчала потому, что девочка уже потратила все слова, – это и было неправильно. Столько слов ей не нужно, они ей вообще не нужны. Язык шиктов – это Вой, приходящий к ним с первым вздохом и первым криком.
Но девочка не слышит его, не владеет им. Она способна только дышать и кричать.
И ее крики терзают уши Калиндрис.
– Мы хоть идем-то правильно? – не унималась девочка. – Я не вернусь, пока зверь не будет убит, иначе меня не примут и не дадут мне перья. Отец так сказал.
Калиндрис поморщилась. Рокада болтает много всякого. Как будто все так и есть, как он говорит. Несогласные видят зеленый огонь его глаз, его белые зубы. Слышат медовый голос, убеждающий их.
Миг спустя ее позвоночник выпрямился подобно копью и проступил под кожей. Она обернулась, оскалившись, прижав уши.
Девочка стояла прямо за ней. Перья в золотистых кудряшках торчат как попало, лук за узкими плечиками натянут неверно, в худых ручонках недостанет силы послать стрелу. Уши длинные, гладкие, без канавок – одно торчит вверх, другое повисло. В тщетной попытке расслышать то, что им не дано.
А глаза зеленые-презеленые.
– Твой отец не всегда бывает прав, – сказала Калиндрис.
– Будь это так, его бы не слушали. – Девочка напыжилась от показной гордости, которой на самом деле не чувствовала. – Но люди его слушают и делают, как он говорит.
Слова, тяжелые слова. Можно подумать, что дитя верит в них.
Калиндрис не сразу сумела разжать кулак, палец за пальцем, костяшка за костяшкой. Не сразу сумела оторвать от девочки глаза, замкнуть уши. Она поправила колчан и снова пошла на шум.
– Зря мы сюда идем. Надо было послушаться.
– У нас нет выбора. Ходу, ходу!
Мать с отцом снова ссорились.
– Эта тварь забрала мою Идну, а мы ее бросили и сбежали. Со своей-то земли!
– Боги! Замолчи наконец, дай подумать.
Мать с отцом не боялись, им было не до того. Поэтому не боялась и Сенни. Когда ей становилось страшно, она просто смотрела на них. Мать, глядя на отца, злилась, отец, глядя на мать, начинал браниться, – это занимало их целиком и мешало страху. А Сенни держалась за ножик на поясе и тоже храбрилась.
Хотя бежали они очень быстро и мать тянула ее за руку что было сил.
– Оно убило ее! Оставило на дереве и окрасило кору ее кровью. Мы должны были остаться и схоронить ее, а мы убежали.
– Да что мы могли, дуреха? Потом они взялись бы за нас – вот сейчас и возьмутся. Подумай о ней!
Сенни знала, о ком они говорят. Отец называл их чудищами. Те пришли в их домик и велели им уходить. Сказали, что это их, чудищ, лес. Отец сказал, что никуда не уйдет, и тогда те забрали Идну.
Их имя звучало как бранное слово.
Отец взял Сенни за другую руку – может, хотел показать матери, что не боится и потому тянет сильнее. Сенни высвободилась и ухватилась за ножик – показать отцу, что она тоже храбрая, но он не заметил.
Он смотрел вперед, мать – назад. Идны с ними не было, и они не говорили о ней – наверное, чтобы не пугать Сенни. Но Сенни видела Идну на дереве – ветер качал ее вместе с ветками.
Мать хотела вернуться, но шла с отцом к домику у ручья.
Отец сказал, что теперь они будут жить там. У ручья растут ягоды, и можно ставить силки на кроликов. Мать научила Сенни готовить вкусную мясную похлебку. В лесу страшно, и Сенни не велели туда ходить, но отец подарил ей ножик, и она ходила несколько раз.
Здесь есть места, где можно спрятаться. От зверя, от чудища, забравшего Идну.
– Отец, – сказала она.
– Иди, иди, – сказал он.
– В лесу можно…
– Да, да.
Она подняла вверх свой ножик.
– Там можно спрятаться, и ягоды есть, и я не…
– Да цыц ты, говно!
Он никогда не обзывал ее так, но сказал такое же слово, когда люди с перьями в волосах пришли и велели ему уходить. Потом тоже говорил, и Сенни знала, что оно значит.
Так называются чудища. Это их имя.
– Мы и так в говне по уши, закрой свой говенный рот!
Мать молчала – боялась, наверное.
Сенни держалась за ее руку, стиснув ножик в другом кулаке.
Когда луна стала опускаться в древесное море и совы вернулись в свои дупла голодными, она попыталась не слышать, что он говорит.
– И вот еще что.
Рокада говорил с ней только впотьмах – чтобы не видеть, как она от него отгораживается, чтобы она не могла заняться чем-то другим и притвориться, будто ей до него дела нет. Чтобы не замечать, как она водит пальцами по рубцу на ключице.