Страница 25 из 54
Из сумеречной мглы вынырнул человек в шинели без петлиц и в странной, надетой поперек головы пилотке, взобрался на пень и визгливым голосом закричал:
— Полковники туть есть?
Наступила такая тишина, что почуялся шум крыльев летящих на ночлег птиц, слышно было, как они ворочались, устраиваясь на деревьях.
— А майоры есть?.. И майоров нет? — удивился он и покосился на оказавшихся возле него людей.
То же неприятно подозрительное, что улавливалось в его голосе, было во всей его фигуре, в мятой, расхлястанной, юбкой сидящей на нем шинели, налезающей на уши пилотке и выпученных глазах. Массивные, на толстой подошве, солдатские башмаки казались немецкими.
— Комиссары-то есть? — строго спросил он; во рту его блеснул золотой зуб.
— Ты кто такой? — спросил я.
— А ты кто такой? — сойдя с пенька, закричал он на меня.
— Тихо! — сказал за его спиной Синица. — Тихо, благородно, — говорил он, подталкивая коленкой его ко мне.
— А ну-ка, документы!
— Нет документов! — взвизгнул он. — У кого документы есть? Дурак документы держать!
Теперь ясно, вплотную вижу это личико с вывороченными губами, маленьким прыщавым лбом. Срываю с него пилотку: он! Вот они — жестко-проволочные, завивающиеся барашком волосы.
— А я тебя еще в Борисполе искал! — сказал я.
— На кой ты мне! — нагло отвечал он.
— Кто послал? — пистолет прямо в лицо.
Он сразу, удивительно быстро сник. Выпученные глаза его вылезли еще больше, и теперь их, казалось, можно было просто снять со лба и положить в карман.
— Я заключенный, я пострадавший, я невиноватый, — захныкал он.
— Где они?
Он махнул рукой в сторону осинника.
— Сколько их?
— Граждане военные… — захныкал он снова.
Кто-то сбил его с ног и накинул на него шинель: короткая борьба, хрип — и тяжелые немецкие башмаки, заколотив по земле, вдруг вытянулись из-под шинели, словно были надеты на палки.
…Подул ветер, и уже не стали слышны голоса отдельных деревьев. Теперь слышен был слитный, свирепый гул. Он вливался в сердце накопленной столетиями силой сопротивления и борьбы.
Сквозь листву с недосягаемой высоты глядели звезды. У каждого дерева была мечта дотянуться до звезд.
— Ура! — крикнул веселый, отважный голос.
— Ура-а-а! — прокатилось по цепи и по кустам, в которых лежали раненые.
Кто это сзади обхватил меня и, уткнувшись головой в спину, тоненьким девичьим голоском, жалобно, изо всех сил, самозабвенно кричит: «Ура-а-а!»? Не видно мне ее лица, но похоже, точно птица, укрывшись за спиной, смятенно бьет крыльями.
— По-ды-май-сь!
Проходит целая вечность.
Как верно, как точно выражает слово «подымайсь!» накопление решительности. И вот первый, исполнив команду, подымает всех остальных.
Когда это произошло? Не знаю, но иду со всеми, бегу со всеми.
— Батальон слева! Батальон справа! — гремит голос комиссара.
— Ура-а-а! — кричат сзади на носилках раненые, женщины, дети, и кажется, действительно в атаку пошли батальоны, а не разрозненные одиночки.
Весь лес заблестел огнем, наполнился грохотом, гарью и дымом, заработал встречный пулемет.
— А-а-а! — продолжал греметь лес.
— А-а-а! — чудится, кричат сосны, поднявшие к небу остроконечные шапки и пошедшие с нами в атаку.
Кто-то крикнул:
— Обошли!
— Обошли!.. Обошли!.. — зашумели со всех сторон.
Бежавшие впереди повернули. Вижу грязные лица. Со слезами ярости, досады бегут назад, продолжая кричать:
— Вперед! Ура!
Темная толпа бегущих увлекает с собой. И ты тоже, продолжая выкрикивать: «Вперед!», спотыкаясь, бежишь назад. И, перестав глядеть опасности в лицо, словно теряешь ориентир, — слышнее стрельба, и пули летят гуще, и все — в тебя, лишь только в тебя!
Бегу зигзагами: когда-то слыхал, что так труднее попасть пуле; бегу зигзагами, натыкаясь на кусты, на колючки, на пни. «Только бы сейчас не попало…»
Рядом кто-то тяжело дышит, мельком вижу курносое лицо паренька. И вдруг он слабо вскрикнул и, словно его со всего размаху ударили по груди молотом, упал навзничь.
— Братцы, я пропал!..
А ты бежишь дальше, мимо, и вдруг останавливаешься и поворачиваешь назад. Бледное, серое, в одну минуту постаревшее страдальческое лицо паренька. Он продолжает шептать:
— Я пропал…
Оттаскиваю его зачем-то в сторону, в траву, — стрельба в это время усиливается, и я падаю рядом с ним. А вокруг безумный топот ног бегущих.
— Стой, стой! — это голос батальонного.
Неумолчно работающее чувство совести, долга, товарищества, слившись с сильнейшим, почти слепым чувством ярости, поднимает с земли и толкает меня вперед, навстречу бегущим.
Наскакиваю на первого — у него расширенные зрачки, храпит, как конь.
— Стой! Ни с места! Куда?
— А что? — он оглядывается, прислушивается, словно до сих пор был глухой и слепой.
Доносится хриплый крик батальонного:
— За мной! Вперед!
Сначала пригибаясь, а потом во весь рост бегу к кустам, в которых засел немецкий пулеметчик.
— Ура! За мной! — кричу и я с упоением, обнаружив вдруг великую простоту всего самого сложного и страшного при победе над самим собой.
В кустах забилось пламя, и на сжатом воздухе заработал пневматический молоток.
Бегу прямо на огненный куст, ловлю раскрытым ртом горячий воздух, в глазах — красные круги.
Но вот вдруг не стало ни огненного куста, ни красных кругов, в кромешной тьме вскрик, стон и, наконец, деловой голос Синицы:
— Готов!
С размаху налетаю на что-то мягкое, душное, визжащее. Винтовкой как палкой: раз! Раз!.. Раз!..
Вся поляна, окруженная лесом, сверкает огнем.
Теперь кажется, что это не ты бежишь, сама земля несет тебя вперед, и освещенные огнем кусты, и сосны, и ели бегут рядом, готовые, если ранят, ветвями подхватить тебя и понести дальше.
И нет страха.
— Ура-а-а!
Спотыкаюсь о корни деревьев, продираюсь сквозь колючие кусты и не замечаю, как обогнал всех и все бегут за мной, будто я один знаю выход из Семеновского леса.
Все, что было до сих пор моей жизнью, что интересовало и волновало меня, вызывая любовь или негодование, все прочитанные мною книги, люди, которых я любил или не любил, мысли, мечты и надежды — все исчезло в великом и ужасном забытьи атаки. Теперь все сосредоточилось в одном этом беге сквозь визжащие пули и крике «ура».
Вдруг перед самыми глазами вспыхнула ракета, и в ее мертвом свете, как на экране, проплыли белые кони и за ними бегом ярко-зеленые немецкие солдаты с рыжими ранцами на спинах.
Пьяный восторгом преследования, выскакиваю на дорогу.
Все происходит в каком-то странном мире: ярко и резко видишь самого себя и откуда-то издали доносится твой хриплый голос.
— Они трусы! — визжит этот голос. — Они бегут! Товарищи, вперед!
Влетаю в камыши, с размаху проваливаюсь по пояс и с размаху выбираюсь.
— Ура-а-а! Вперед!
Опомнился, когда уже не было ни леса, ни камышей, а вокруг поле, и под открытым звездным небом, точно оставленный жителями город, темнели скирды. Тарахтели повозки, бежали женщины, дети. Мы были на внешней стороне кольца, в поле под Яготином.
Как только перестаешь чрезмерно ценить собственную жизнь и бояться смерти, появляется та бодрая, весело-озорная уверенность в себе, которая называется, смотря по характеру, храбростью, или смелостью, или лихостью; а если к этому еще прибавляется острое чувство товарищеского долга, чувство, что лучше умереть с честью, с доброй памятью о себе, чем жить с позором, то уж ничего больше не боишься, идешь через все. Я понял это в Семеновском лесу.
8. Яготинское поле
Сколько ни вспоминаешь Яготинское поле, не можешь увидеть небо над ним, услышать звуки, запахи, а видишь только одно: далеко-далеко, будто в перевернутом на дальний фокус бинокле, в жестком блеске пустынного поля, по шляху, мимо телеграфных столбов, катятся карликовые «оппели» мышиного цвета… Это началось с самого утра, и вот весь день беспрерывно: «Ру-у-у… ру-у…» Какое мрачное гудение! Каким дико чуждым кажется это родное украинское поле!