Расколотое королевство

Честно говоря, я не мог ни в чем обвинить Бартвалда. Для спасения своей жизни человек может сказать и сделать что угодно, и я уже догадывался, какие страдания ему пришлось перенести. Ни разу за то короткое время, что я знал его, он не продал задешево ни свой товар, ни свое знание. Им пришлось хорошо потрудиться, чтобы выбить из него так много.

Я не знал, как скоро мы смогли заговорить снова. Возможно, прошел час, возможно, больше.

В конце концов именно Бартвалд нарушил молчание.

— Если бы только я не отдал вам этот ковчежец. Может быть, тогда святой продолжал бы хранить меня, и ничего этого не случилось бы. — Он издал хриплый смех, который быстро перешел в стон. — Он все еще у вас, милорд?

— Они его забрали, — сказал я с горечью. — Теперь его носит Бледдин. Мне Игнатий так и не помог. Где он был, когда я больше всего нуждался в защите?

Разносчик затих на мгновение, а потом произнес:

— Теперь я могу вам признаться, милорд. Наверное, я должен был сказать раньше, но мне было стыдно.

— Что сказать?

— О моем другом грехе. Никакой это не святой Игнатий. Я продал вам свиную косточку, так что вас защищал не святой, а старая хрюшка. Теперь Господь наказывает меня за этот проступок.

Свиная кость. Я давно подозревал нечто подобное, но предпочитал верить в ложь. Вот такой дурак я был. И все же, сидя в темноте и сырости, дыша гнилой вонью, я рассмеялся.

Через некоторое время, нащупывая путь ногами, я нашел участок пола рядом с одной из стен, там было немного суше и достаточно места, чтобы лечь. Там я заснул, или попытался, по крайней мере. Каждый раз, когда Бартвалд заходился в кашле, я просыпался, и с каждым разом он кашлял все надрывнее.

Наконец усталость сморила меня, я провалился в глубокий сон и снова очутился в монастыре под Динаном, где провел годы юности и откуда в конце концов сбежал. Я видел густой туман, он клубился повсюду, придавая деревьям и стенам какой-то призрачный вид. Древний дуб исчез, стены казались выше и неприступнее, под темными сводами церкви колебались черные тени, но подойдя ближе, я увидел монахов в грубых рясах. Они стояли полукругом, обратив ко мне холодные взгляды, словно я стоял перед судом и должен был ответить за преступление, которое никак не мог вспомнить. Я повернулся, чтобы бежать, но столкнулся лицом к лицу со старейшим из них, он держал в руке березовый жезл.

— Для чего, — сказал он, — ты уклонился от своих обязанностей и повернулся спиной к Господу нашему?

Я хотел возразить, сказать ему, что никогда не уклонялся от обязанностей, что хотя созерцательная жизнь не для меня, я всегда оставался верным слугой Божьим. Но по непонятной причине слова замерли у меня на губах, а язык словно замерз и не мог издать ни звука. Лицо настоятеля было темно и иссушено, словно мертвое дерево на голой скале. С тонких губ слетели только два слова, которые он повторял снова и снова, как заклинание, медленно поднимая жезл: Deus Vult. Так хочет Бог. Постепенно его пение подхватили другие братья, сначала шепотом, но звук их голосов неуклонно рос, пока не зазвучал так громко, что я уже не мог пошевелиться, потому что эти слова гудели прямо в моем мозгу: Deus Vult.

Я проснулся от звука голосов и скрипа петель открывающегося люка. Подвал залило светом, таким ярким после часов, проведенных в полной темноте, что мне пришлось прищуриться и отвернуться, чтобы защитить глаза, пока они не привыкнут к солнцу. Я еще пытался вспомнить, где я нахожусь и как сюда попал, когда по ступеням спустились люди. Меня снова вздернули на ноги и вытащили, мигающего как сова, наружу. За спиной я услышал хриплые стоны Бартвалда, они пытались поднять вверх по ступеням его безвольное тело.

— Дайте ему воды, — сказал я охранникам. — Будьте милосердны, хоть глоток.

Либо они не поняли меня, либо решили не обращать внимания. Разносчик выглядел намного хуже, чем я ожидал. Они забрали всю его одежду, за исключением исподних штанов, которые были покрыты бурыми пятнами то ли засохшей грязи, то ли дерьма. Бесчисленные кровоподтеки и рубцы покрывали его спину и грудь. Он едва мог стоять без чужой помощи: согнувшись как старик, готовый рухнуть на землю в любой момент.

Они привели нас на двор позади зала; должно быть, когда-то здесь была конюшня, но теперь все постройки обветшали и заросли бурьяном. Там нас ждало около полудюжины всадников с бледно-желтыми вымпелами Дома Кинвинов на копьях. Охранники заставили Бартвалда опуститься на колени, в то время как один из всадников, лысый мужчина крепкого телосложения, спрыгнул с седла. Вручив свое копье товарищу, он вынул из ножен меч с отполированным клинком и блестящим лезвием.

И вдруг я понял, зачем мы здесь.

— Нет, — крикнул я, рванувшись вперед, но охранники крепко держали меня за плечи и заставили отступить. Голод и жажда ослабили меня, я дергался в их руках, как беспомощный котенок. — Вы не можете так поступить!

— Он нам больше не нужен, — сказал тот, что с мечом. — Его жизнь ничего не стоит.

Бартвалд посмотрел на меня. Его глаза покраснели и налились кровью, я видел в них смертную тоску, как у раненой лошади. Подобно храброму воину он делал все возможное, чтобы выказать мужество и скрыть страх, но не мог сдержать дрожи.

— Прости меня, Господи, — сказал он.

Я смотрел на него сквозь слезы. У меня на глазах нанесли смертельный удар Турольду, я видел, как погибли близнецы Снокк и Снебб. Всех троих я знал очень хорошо, лучше, чем коробейника, и все же по какой-то причине то, что должно было произойти с ним, потрясло меня больше, чем любая из тех смертей.

Они заставили его склонить голову и обнажить шею. Лысый шагнул вперед, приложив в нему край стали, прежде чем высоко поднять оружие над головой. Закрыв глаза и сделав глубокий вдох, Бартвалд забормотал молитву на своем родном языке, которую я не мог разобрать, пока не услышал знакомые слова Pater noster.

— Et nе nos inducas in tentationem, — проговорил он, все тверже произнося каждое слово, которое приближало его к концу, — Sed libera nos a malo. — Сжав за спиной пальцы в кулаки, он испустил последний вздох. — Amen.[23]

Не успел он договорить, как лезвие опустилось вниз.

Потребовалось три удара, чтобы отделить голову Бартвалда от тела. Либо его палач плохо владел мечом, либо не привык к подобного рода убийствам. Первый удар оказался неточным, и меч перерубил плечо англичанина, в результате чего тот упал на землю, хрипя в агонии. Пока он корчился на земле, вцепившись рукой в глубокий рубец под шеей, клинок опустился во второй раз. На этот раз он нашел шею и одним ударом рассек горло и позвоночник. Этого было достаточно, чтобы убить жертву, но понадобился еще один удар, чтобы полностью отделить голову.

Итак, все закончилось, мой друг Бартвалд ушел. Всего несколько мгновений назад он был жив, и я еще не мог поверить в безвозвратность случившегося.

— Он не был вашим врагом, — кричал я, брызгая слюной в сторону того, кто убил его. — Он ничего вам не сделал. Он не должен был умереть!

Но он умер. Погрузив окровавленную пятерню в волосы Бартвалда, его палач высоко поднял голову моего друга, с гордостью показывая ее всем вокруг, а потом под рев и смех своих товарищей швырнул ее в угол двора.

Когда он вытирал клинок о траву, по разводам на стали и двум кроваво-красным камням, вмонтированным в рукоять, я понял, что именно мой собственный меч отнял жизнь англичанина.

По положению солнца я определил, что мы еще раз свернули на запад, а потом на юг; мои расчеты подтвердились, когда мы в тот же день пересекли Вал Оффы. Мы вернулись в Уэльс, как будто я еще не был сыт по горло этой забытой Богом страной.

Бледдин со своей разбойничьей армией не пошли с нами. Я не был уверен, куда они направились, хотя предполагал, что в Шрусбери. Меня сопровождали все те же шесть всадников, которые присутствовали при убийстве Бартвалда.

23

И не введи нас в искушение // Но избавь нас от злого // Аминь (лат., окончание молитвы «Отче наш»)