Не возжелай мне зла

Джулия Корбин

Не возжелай мне зла

Брюсу посвящается

Выражаю особую благодарность инспектору полиции Лотиан и Бордерс Полу Мэттьюсу, а также мистеру Дэвиду Дж. Стидмэну, советнику службы экстренной медицинской помощи Королевского лазарета в Эдинбурге, за то, что они терпели во отвечали на все вопросы. С их помощью мне удалось довести фабулу повествования до логического завершения.

Огромное спасибо Джасмин Сондерс, растолковавшей мне все, что касается медицинских рецептов, Пауле Хили за подробнейшие консультации по поводу ирландской части истории и Сюзанне Уотерс из Сассекского университета за изумительные уроки писательского мастерства.

Особую благодарность выражаю также сотрудникам издательства «Ходдер», особенно моему редактору Изобел Экенхед, чей энтузиазм и советы оказали мне неоценимую помощь. И моему литературному агенту Юану Торникрофту, который всегда был и остается для меня великолепным камертоном, — его поддержку я очень ценю. И наконец, как всегда, огромное спасибо всем моим друзьям по писательскому цеху и моим близким, которые неизменно поддерживают меня в трудную минуту.

Врач должен знать настоящее и предвидеть будущее и, приступая к излечению больного, всегда следовать двум принципам: делай добро и не навреди.

1

— Вы родственница?

— Да, — отвечаю я под тычки чужих локтей и плеч — это четверо мужчин врезаются в очередь за моей спиной. — Мне позвонил его друг и сообщил, что он потерял сознание и его привезли сюда на «скорой».

— Как ваше имя?

— Оливия Сомерс.

Снова толкают сзади. Но я крепко держусь за стойку и позиций не сдаю.

— Я его мать. И еще я врач. И хочу видеть своего сына.

Выпаливаю все это одним духом; кажется, голос мой звучит угрожающе. Но это не помогает. На лице регистраторши привычная маска бесконечного терпения. Делаю глубокий вдох и усилием воли заставляю себя говорить спокойно. Если бы не давка, было бы легче. Я сдаю назад и наступаю на ногу мужчине. Кое-как извинившись, чувствую, что его корпус тоже подается назад.

— Так я могу видеть своего сына?

— Да, конечно. — Она смотрит в экран монитора. — Потерпите, сейчас все узнаем. Сначала мне надо кое-что уточнить.

— Но с ним все в порядке? Он в сознании?

— Извините, об этом информации нет.

— Я понимаю, у вас работа такая, но нельзя ли просто…

Она грозно глядит на меня поверх очков. В глазах ее читаю: «Все будет так, как я скажу», поэтому приходится смириться и доложить все, что она хочет знать: прививки, чем болел, имя лечащего врача и так далее. Мои ответы она немедленно заносит в компьютер, и слава богу, потому что руки трясутся так, что вряд ли я смогла бы сама заполнить формуляры.

Проходит еще минуты три, я отвечаю на десяток вопросов, и мое терпение вознаграждается: она поднимает трубку.

— У нас здесь мама Робби Сомерса. Да. Ммм. Отлично. — Она встает и, не глядя на меня, протягивает руку. — Вам сюда. Я вас провожу.

Подхватываю сумку и за ней. Сегодня суббота, вечер, пабы закрыты, и приемный покой забит до отказа. В спертом воздухе тяжелый букет запахов крови, пота и алкоголя, настоянный на бьющем в нос духе дезинфектантов. Те, кому не досталось стула, ходят взад-вперед, укачивая поврежденную руку или зажимая рану. Какой-то мужчина, недолго думая, задрал окровавленный край рубахи, закрыв им глубокий порез на щеке. Напряженная атмосфера может накалиться так, что мало не покажется. Толпа, где много пьяных, все страдают от боли и усталости долгого ожидания, — смесь взрывоопасная, рванет в любой момент.

На ногах регистраторши туфли из плотного пластика с уродливым утолщением на носках. Быстрым, упругим аллюром, ловко лавируя между пострадавшими и их родственниками, она направляется к двустворчатым дверям. На своих трехдюймовых каблуках и в узкой юбке до колена семеню за ней.

Проходим сквозь двери, попадаем в отделение медицинской помощи. У меня в этой больнице была практика — лет двадцать назад с гаком, — тогда заведение располагалось в разбросанных корпусах викторианской постройки в центре Эдинбурга; теперь его перевели в специально возведенное здание к юго-востоку от Сити. Я верчу головой, на ходу читая таблички: туалеты, помещения для посетителей, несколько дверей с табличками «Посторонним вход запрещен». У стенок между ними выстроились тележки для больных, на многих лежат люди, жалко на них глядеть, видно, что они весьма не прочь перебраться на что-то более удобное.

Впереди по обе стороны коридора десятка полтора процедурных клетушек, в которых оказывают первую помощь. От коридора они отгорожены занавесками, кроме одной, где стоит каталка — на ней пожилой мужчина в кислородной маске; худые руки его крепко вцепились в края. Туда-сюда снуют медсестры, они хлопочут вокруг несчастных, подбадривают их, дают советы. Слышны отдельные фразы: «Старайтесь не расчесывать», «Наклоните голову сюда», «Сейчас будет больно, но сразу пройдет», «О господи… Ну ничего… Ничего страшного», на пол плещет струя, и клетушку заполняет кислый запах рвоты.

Я гляжу вниз, в промежутки между занавесками и полом, ищу комнатку, куда поместили моего Робби, хочу различить хоть какой-нибудь намек на его присутствие. Вижу сумки, кучи одежды, чьи-то голые до колена ноги, но никаких признаков Робби.

Мы останавливаемся перед служебным помещением.

— Подождите секундочку, — говорит регистраторша. — Сейчас позову врача, и он с вами поговорит.

Я думаю, что она заглянет за занавески, но она шагает дальше и скрывается за двойной дверью в конце коридора, на которой написано «Реанимация».

«Господи, только не это», — молнией проносится мысль, и меня охватывает паника.

Сердце колотится, ноги подкашиваются, коленки стукаются одна о другую. Я прижимаю руку к губам, второй хватаюсь за стойку. Целую минуту, которая кажется вечностью, прихожу в чувство и уговариваю себя не волноваться. Робби семнадцать лет. Он совсем юный, здоровье у него крепкое. И здесь ему обязательно помогут. Боже упаси, конечно, но, даже если сердце его перестанет биться, здесь найдутся опытные специалисты и необходимое оборудование, и все будет в порядке. Надо успокоиться и срочно позвонить Филу.

Не спуская глаз с палаты реанимации, подхожу к ближайшему шкафу, останавливаюсь возле штабеля костылей и кресел-каталок, лихорадочно роюсь в сумочке, разыскивая мобильник, не нахожу, высыпаю все содержимое на пол и вдруг вспоминаю, что он у меня в отдельном карманчике с молнией. Целый месяц, даже больше, мне удавалось избегать разговоров с Филом, и, как ни смешно, как ни нелепо может показаться, я была бы счастлива вообще никогда не слышать его голоса. Но мы были женаты больше семнадцати лет, и он отец моих детей, поэтому приходится искать слова для общения, не опускаясь до обычного обмена любезностями, переходящего в перебранку. А сейчас дело не терпит отлагательств.

«Хватит ребячиться, Оливия, — говорю я себе. — Возьми и позвони».

Нажимаю кнопки, слышу гудки. Один, два, три, четыре, пять… Включается автоответчик.

— Фил, это я. Прошу, свяжись со мной, как только получишь это сообщение.

Даю отбой и тупо гляжу на мобильник. Черт побери, какая дура! Придется звонить снова. Он не станет перезванивать, будет уверен, что я докучаю просто так. Я уже проходила через это, когда он бросил меня. Я звонила ему по поводу и без, в любое время суток, даже ночью — дети спят, две-три порции джин-тоника, и я ничего не могу с собой поделать. Сначала он отвечал, терпеливо пытался втолковать, что я должна «начать новую жизнь», смириться с тем, что наши отношения «естественным образом подошли к концу, исчерпали себя», а потом просто включил автоответчик. И всякий раз я испытывала унижение и боль, будто в открытую рану мне сунули перочинный нож. Теперь эта стадия позади, но свидетельство о разводе я получила только вчера, и, услышав сообщение, он непременно подумает, что у меня опять тот же бзик.