Милый друг Ариэль

Какой-то старый генерал сидел в тени каштана — видно, тоже выдохся. Когда он отвечал на приветствие Александра, слышалось попискивание его сердечного стимулятора. Но утешать слабаков было не время, нас ждал подъем. Мы перебирались через растрескавшиеся каменные барьеры, шлепали по красной глинистой жиже, оставшейся от недавних дождей, вереницей карабкались по козьим тропам. В одиночестве такая прогулка была бы чудесной. В группе она была отвратительной. Я задела плечом длинную ветку с шипами, и она хлестнула по щеке господина, шедшего позади меня. Он любезно воздержался от жалоб, я протянула ему бумажную салфетку. Все это походило на финиш горного этапа «Тур-де-Франс». Иногда какой-нибудь репортер, обрядившийся в камуфляж, совал в лицо Александру свой микрофон, словно брал его на мушку. Стоит этим молодчикам выйти за пределы кольцевого бульвара, как они воображают себя в Сараево. Препятствий на пути было полно: даже на верхушке скалы легко было переломать ноги на каменной осыпи, полной острых осколков. Древние люди приходили сюда обтесывать кремниевые наконечники и топоры. Дама, шедшая передо мной, в кровь разодрала себе лодыжку. Александр заставил меня одолеть этот маршрут: мы уже почти достигли цели, близился миг Нагорной проповеди и встречи с Богом. Со всех ног, точно скаковые лошади, возбужденные видом фотофиниша, мы домчались до вершины. Теперь нужно было подыскать себе местечко получше в кружке апостолов. Это оказалось легко: там, где незнакомцу не уступили бы ни пяди земли, министру здравоохранения любезно уступали дорогу. Я рассылала во все стороны благодарные улыбки. За моей спиной человек двадцать, не меньше, поинтересовались, кто я такая.

И вдруг он возник впереди, между мной и панорамой; его одинокую фигуру окружал ярко-голубой ореол неба, сочного, как на открытках с видами Лурда. Я чуть было не присела в реверансе, он насмешливо взглянул на меня и что-то коротко шепнул Александру на ухо. Он отмеривал свою дружбу скупо, как горсть муки, и не собирался посвящать нам свое время: оно требовалось ему для мифотворчества. Усевшись на складной, неведомо откуда взявшийся стул-треножник, он ответил на вопросы обступивших его журналистов. Ироничный, насмешливый, невозмутимый, он говорил на изысканном французском, с видом знатного вельможи, стоящего над схваткой, но при этом издевался над кем только мог. Так, по его словам, для правых он являлся «последним оплотом», премьер-министр маскировал своей наигранной враждебностью «слабость старой девы», журналисты были неспособны оценить это зрелище, потому что пользовались им бесплатно… Остроумный без натуги, он изрекал свои фразы, как Рита Хейворт снимала перчатки в «Джильде», — с медлительным высокомерием. Вблизи он выглядел хрупким, точно сухарик. Лицо, иссеченное тонкими морщинками, походило на сморщенное, слегка вздутое яблоко. При этом он был очень бледен, очень красив, а его завораживающий голос излагал реакционные идеи из чистой провокации, так, словно он выставлял напоказ обутые в сабо ноги. Например, простерев руку к хребту Юра, а затем в сторону Монблана, который, как утверждают, виден отсюда в ясную погоду, он изрек с самым простодушным видом: «Земля не лжет!» И все прыснули со смеху.

Это сегодня, очнувшись от нирваны тех лет, я иронизирую, но тогда его обаяние завоевало меня, как и всех других. Один только Александр стоял надутый. Спорт не был его стихией. Вытирая вспотевший лоб, он бурчал:

— Ну прямо вылитый Шантеклер[42] — воображает, что будит солнце своим кукареканьем. А все эти болваны ловят каждое его слово, как откровение. До чего же все обрыдло…

Мне следовало бы утешить его, польстить чем-нибудь. Вместо этого я обняла его за талию, и мы потихоньку выбрались из толпы, чтобы спуститься первыми. Через час Александр уже расположился на заднем сиденье машины и приказал сейчас же отвезти нас в ресторан «Солютре де Реле», следующий этап нашей экскурсии. Как всегда после горных пророчеств, Сфинкс садился за стол, где процедура возобновлялась с новой силой. Я называю президента Сфинксом не без причины, ибо в ресторане он окончательно отринул сферу реальной действительности и начиная с аперитива разглагольствовал исключительно о «морализации общественной жизни»; лично мне показалось, что эта тема вызывает интерес и бурный восторг только у него самого.

Мы прибыли в ресторан раньше всех, и Александр показал мне его, проведя по залам. Главное помещение было декорировано одним из менестрелей «Леруа-Мерлен»[43]. Резная деревянная полка над камином придавала ему средневековый вид. Вместо стекол в окнах мерцали витражи. К стульям даже страшно было прикоснуться: их спинки достигали человеческого роста. В общем, неприкрытый китч, атмосфера теледекорации для съемок «Проклятых королей». Но главное заключалось в другом: нам предоставили два места за столом президента, и это была самая важная деталь в глазах Александра; зафиксировав выигранное очко, он увел меня в сад, пить шампанское в тени деревьев. Мало-помалу к нам подтягивался остальной народ. Сыновья, невестки, внуки, братья и сестры, зятья и золовки — в общем, королевское семейство путешествовало в полном составе. Было много веселья и смеха. Александр прохаживался от одной группы к другой и даже представил меня распорядителю церемонии. Этот крайне вежливый улыбающийся господин внимательно оглядел меня — так смотрят на девушку, которая славится тем, что ее бальная книжечка никогда не пустеет. Окончив свое визуальное изучение, он обратился к Александру и все так же любезно осведомился, как поживает его жена — настоящая. Затем повернулся к нам спиной. Я начала понимать, что мои дела обстоят не так уж блестяще. Десять минут спустя, когда мы вернулись в зал, я испытала настоящий шок: меня сослали за стол журналистов, самый дальний от святая святых. Это было обидно, но я не стала особенно горевать. Зато Александр отреагировал крайне болезненно. Обычно высокое положение министра помогало ему игнорировать мелкие превратности судьбы. А тут вдруг по моей милости его низвели до уровня простых смертных. Он и не думал оскорбляться за меня, он страдал от жестокой раны, нанесенной его самолюбию. Кто-то где-то в ближайшем окружении властителя — скорее всего, женщина — решил, что его статус несовместим с экстрасупружескими шалостями в присутствии Двора. Он упал с высоты, на которую было вознесся, и упал очень больно. Но повел себя как истинный вельможа: смолчал, оставил пустующим свое место за почетным столом и сел рядом со мной. Это польстило моей уязвленной гордости. Моей, но не его.

Он сидел, мрачно уставившись в свой бокал с «Пуйи-Фюиссе». Его соседка, начинающая журналисточка из лионского «Прогресса», не осмеливалась приставать к нему с вопросами. К счастью, молодой репортер из «Актуальных ценностей» внес оживление в нашу трапезу, ухватившись за возможность побеседовать со знаменитостью. Все в нем — и фигура, и костюм, и голос — обличало юного медийного аристократика, всегда готового хулить ближних и переделывать мир. Он не без остроумия иронизировал над президентом, говоря, что тот проводит свою жизнь, с отвращением зализывая раны нашего века. Через минуту Александр вышел из ступора, но вместо того, чтобы взять на себя роль защитника, чего ждали все присутствующие, добавил еще немного черной краски в портрет Франсуа Миттерана:

— Он всегда и всем слегка лжет, никто ему не верит, и сам он не верит никому. Это осложняет жизнь, но помогает держаться начеку.

Юная лионская журналисточка, безмозглая курица, которую любая неожиданная мысль повергала в транс, после каждой фразы Александра восклицала: «Вы шутите?» Он отвечал ей загадочной усмешкой. Но когда нам подали горячую колбасу, он не выдержал, схватил меня за руку и потащил вон из-за стола. До этого он не притронулся к первому блюду — буколической вязкой смеси под названием «пюре». Теперь он счел, что эта пытка слишком затянулась. Спустя пятнадцать минут мы уже сидели в вертолете, который и доставил нас в Париж.

42

Шантеклер — герой одноименной сатирической пьесы Э. Ростана (1868–1918).

43

«Леруа-Мерлен» — крупнейшая французская строительная компания.