Карафуто

У ДРОВОСЕКОВ

Они шли час или два. Впереди — японец, за ним — Володя. Японец успел рассказать, что он — дровосек, старшина артели, что его зовут Окума и что сегодня он белой краской помечал деревья, которые завтра должны спилить дровосеки.

Вскорости Володя услышал свист и визг механической пилы, подсекающей ствол. Донеслись голоса людей. Юноша встревожился.

— Не бойся, — успокоил Окума. — Хозяина нет, приказчика нет. Они наведываются нечасто. А рабочие не выдадут, верь мне, как ясному солнцу на небосводе. Я знаю своих товарищей. Не бойся.

Он привел Володю в небольшой деревянный барак.

— Наша артель — двадцать человек. Все живем здесь. Я — Окума. А ты?

— Иван, — ответил Володя. Это имя японцу более легкое было произносить.

— Иван! — весело повторил Окума. — Иван! Советский Союз! Совєто!

Он поставил перед Володей чашку с патто — едой из квашеных бобов. Юноша жадно набросился на еду.

Тем временем Окума достал из-под лавки пару деревянных сандалий и примерил их Володе на ногу. Сандалии пришлись в самый раз.

Вечером возвратились с работы дровосеки. Их было двадцать пасмурных лесовиков, почерневших, изможденных, с запавшими щеками. Скулы выпячивались, как желваки, веки тяжело прикрывали глаза.

Они входили в барак молча, молча посматривали на Володю и падали на широкий пол, служивший им кроватью. У многих от переутомления дрожали руки.

— Приезжал приказчик, — сказал один из них, глянув на Окуму. — Уехал.

Под глазом у него был синяк. Окума заглянул ему в лицо.

— Морита, что это у тебя?

— Приказчик.

— Я так и думал, — покачал головой Окума.

— Он нашел, что у моей пилы тупые зубья.

— О, у него у самого зубы слишком острые.

— Спилим, — сказал Морита.

Володя глянул на него внимательнее. Это был старый японец-дровосек.

— Спилим, — повторил он упрямо. А так как никто ему не ответил, то он толкнул локтем соседа и еще раз сказал, будто желая услышать его поддержку:

— Спилим. А?

— Мы ему покажем! — ответил сосед.

Это был молодой парень дровосек, по всей видимости, не японец. У него были большие прозрачные глаза, круглые, как у совы, и, длинные каштановые волосы, зачесанные назад.

Заметив, что Володя смотрит на этого парня, Окума сказал:

— Русский, как и ты. Хабаров. Хабаров — его звать.

— Дровосек?

— Дровосек. Из нашей артели. Горячий. Хозяев не любит. Приказчиков не любит. Рабочий народ любит. Горячий. Ты горячий, Хабаров?

Парень улыбнулся:

— Горячий, Окума.

Потом японец громко сказал:

— Придвиньтесь все ближе!

Все подняли головы, кто лежал — поднялись. Все окружили тесным колом юношу и Окуму.

И тогда Окума коротко объяснил, кто такой Володя.

Сначала в бараке воцарилась тишина, а потом голоса загалдели весело и быстро. Володя увидел блестящие глаза и улыбки.

В груди вдруг выросла надежда на помощь этих натруженных людей, у которых так блестят зрачки от одного упоминания о Советском Союзе.

Нельзя молчать. Нельзя таиться. Это будет чудесно, если везде пойдет молва о том, что советский ученый с сыном попал в плен. И если даже ему, Володе, не посчастливится дойти до своих, то слух полетит далеко-далеко, он должен пересечь границу.

Эти люди помогут. И Володя откровенно рассказал обо всем: о тайфуне, о своем отце, о плене и пытках. Сказал и о своем намерении перейти границу и добраться до своих, чтобы скорее вырвать из рук полицаев отца.

— И звать меня не Иван, — закончил он. — Звать меня Владимир Дорошук.

— Владимир Дорошук, — повторило несколько голосов, будто хотели запомнить фамилию.

Дровосеки обсуждали положение страстно, все вместе. Прочь улетучились утомленные движения и равнодушие.

Старый Морита говорил больше других и ругался, когда его не слушали. Только Хабаров, казалось, меньше всего волновался, но в конце и он, спрыгнув на пол, сказал:

— Все не то! Помочь, помочь, но как? Как поможем? Слушайте меня: его надо переправить через границу. И это я беру на себя! Я!

С чувством глубокой благодарности Володя глянул на парня.

— Пойдешь со мной? — спросил Хабаров. — Ты — коммунист? Комсомолец? Да, да… Я доведу тебя до границы. Через три дни мы будем там…

Сев возле Володи, он обнял его за плечи.

— Дорошук, — сказал он, — мы завтра пойдем. Я тебя очень люблю. Я сам — русский. Мой отец был политический ссыльный. Тогда еще весь Сахалин принадлежал Росси. Отец умер. Так случилось, что я остался на Карафуто.

Он тяжело вздохнул:

— Я тоже очень хочу в Советский Союз. Я перешел бы с тобой границу. Но у меня здесь, на нефтяном промысле, невеста. Я не могу ее бросить.

Ему было лет двадцать. У него были красивые губы и нос с горбинкой. Когда он улыбался, на щеках у него появлялись ямочки, как у девушки. И только руки, в трещинах, загрубевшие от работы, доказывали, что этот человек работает каждый день наравне с другими дровосеками. Окума наклонился к уху Володи и прошептал:

— У тебя будет красивый проводник. Он хорошо знает тайгу. Он часто бывает во всех соседних артелях дровосеков и держит с ними связь. Только — тсс!

И, повернувшись к товарищам, Окума строго сказал:

— Не забывайте, что язык болтается на бечевке. Надо его крепко привязывать.

Придвинувшись к Володе, он спросил:

— Скажи всем нам, есть ли правда величиной хотя бы с рисовое зерно, что в Росси нет ни одного помещика, ни одного хозяина?

И стало в бараке так тихо, что слышать было, как под потолком шелестит крылышками большой ночной мотылек. В раскрытые двери заглядывал месяц и струилась ночная таежная прохлада.

Двадцать дровосеков застыли, боясь пропустить хоть слово из того, что сейчас должны услышать в ответ.

— Нет ни одного помещика, ни одного собственника-хозяина, — громко ответил Володя. — Это великая правда, величиной на весь мир, так как это правда Ленина, нашей партии.

Все громко загудели, и каждый наперебой спрашивал:

— И полицаев нет?

— Нет и полицаев, — отвечал Володя.

— И ни одного приказчика?

— И ни одного приказчика.

— И никто не имеет права ругать и бить рабочего?

— Никто.

И снова все загалдели: «В мире есть страна без помещиков, без приказчиков и полицаев. Стоит еще жить на свете!».

Было решено, что Володя может отдохнуть, но медлить нельзя. Появится приказчик — придется скрываться. Завтра надо отправляться.

Юноша чувствовал, как радостно замерло у него сердце. Он перейдет границу? Неужели это правда?

Он заснул в бараке на полу вместе с лесорубами.

Рано утром его разбудил Окума. Он был взволнован.

— Что случилось? — спросил Володя.

Окума быстро загомонил.

— Тебе с Хабаровым нельзя медлить. Надо отправляться сейчас же.

— А в чем дело? — забеспокоился Володя.

Тогда Окума тревожно сказал:

— Я ночью вышел из барака и слышал в тайге барсуков.

Но Володя не понимал.

— Барсуков? Ночью?

— Ну да. Они здесь не водятся. Тем досаднее. Но я слышал их стук вот так, как сейчас слышу твои слова.

— Что стук?

— Ты этого не знаешь. Но я знаю и все тебе сейчас расскажу.

В барак вошел Морита.

— Это правда, что ты слышал барсуков? — спросил он так же тревожно.

Володя подумал, что, возможно, речь идет не о зверях, а о полицаях. Может, их здесь зовут барсуками?

Тем не менее оказалось, что Окума слышал стук настоящих барсуков.

— Ты не знаешь, но я знаю, и Морита знает, и много-много японцев знают, — продолжал Окума, — что барсук — оборотень и обжора. Ночами барсуки приходят в гости друг к другу и барабанят себя по надутым животам. Кто услышит такой стук — с тем случится беда. Верь мне, как ясному солнцу на небосводе.

— Но же не я слышал этот барабан, — возражал Володя. — Мне незачем бояться.

— Бедствие меня найдет через тебя, — ответил Окума. — Меня накажут за то, что я прятал тебя. Я хлопал в ладони, но не знаю, задобрил ли этим Духа. Тебе надо сейчас же уходить.