Открытые берега (сборник)

Я прошу, вымаливаю у Антониды добавочные уколы. Мне теперь полагается один укол на четыре часа. Надо терпеть, ждать, мучиться, — укол для сна. Но я не хочу, не могу ждать, терпеть. Зачем? Ведь стоит получить укол, ничтожный, маленький, — и станет хорошо. Я буду никому не в тягость — ни себе, ни другим. Мне стыдно: я уже могу перемучивать боль, и это знает Антонида, — но я вру, что мне очень, очень тяжело. Говорю ей, что каждый раз, после укола, я вижу ее во сне, — она там необыкновенная, добрая и самая красивая, — и ту, во сне, я люблю больше этой, которая сердится, молчит, уговаривает. Ей никогда не было больно, она не понимает, что такое боль. Она, как машина: приказано — сделано. Но я чувствовал ее неполную защищенность передо мной (отчего — тоже не знал) и все больше наглел и куражился. Стыд у меня был теперь каким-то маленьким, неболезненным; и я не очень смутился, когда Антонида, вконец расстроенная мной, всхлипнув, сказала: «Уйду. Попрошусь и уйду из операционного… Не могу дальше так». Я вспомнил, что в санатории ее считают самой строгой сестрой, что, пожалуй, она и… Однако тут же успокоил себя: «Не уйдет!» И Антонида не уходила, будто она мать, а я ее самый противный и самый любимый ребенок.

Она сидит на краю кровати, держит мою руку, в третий раз считает пульс, а я не верю, что у меня сто десять ударов в минуту. Мне кажется — сердце мое бьется раз в пять чаще, оно уже почти износилось, и я умру внезапно, незаметно для себя. Нет, конечно, я знаю, что не умру, да никто мне и не позволит умереть, если даже захочу. Просто я пугаю себя и Антониду, чтобы мы — она и я — не успокоились, чтобы нас как-нибудь не обманула моя боль и болезнь.

В коридоре слышится голос Сухломина, сначала вдалеке, возле сестерской, после отчетливой и ближе, а вот рядом, за дверью моей палаты:

Сухломин: «Так. Понятно. Понятно, говорю. Но я вам сказал: нельзя, не могу».

Больной, хрипловато, просительно: «Обещаю, Иван Михайлович… Ну честно-партийное… Клянусь лично вам…»

Сухломин: «Клялись, слышал. Две операции сорвал».

Больной: «Теперь все, поверьте… Человеку…»

Сухломин: «Пьяницам не верю. Пьяных не оперирую».

Больной, внезапно взвизгивая: «Умирать теперь, да? Как собаке, да?..»

Сухломин: «Можете умирать. Хозяин — барин».

Больной: «Ответишь! Имей в виду! Я тебя заставлю!»

Сухломин, сбавляя голое, удивленно: «Да вы опять пьяны. Марш в палату! Завтра же выпишу».

Больной: «П-попробуй!»

Сухломин: «Сестра! Уведите больного!»

За дверью топот, суматоха, выкрики. Больной, видимо здоровенный детина, ворочается, не дает увести себя. Сестрам помогают другие, сознательные «тубики», и наконец топот и голоса перемещаются к сестерской.

Антонида, подхватившись, пробежала по палате, расставила стулья, перестелила салфетку на тумбочке, спрятала шприц, сунула градусник в картонную трубочку, направила под белую косынку волосы и даже мельком глянула в зеркальце.

— Не проболтайся, — неожиданно отчужденно приказала она. — И не хнычь. — Но почувствовала, что перестрожилась, показала язык.

За моей спиной открылась дверь, вошли двое, — я это определил по белым отражениям в окне, — и Сухломин, быстро пройдя к моей кровати, сел на стул.

— Вижу, вижу. Молодец. Сильный парень. Хоть сейчас жени. Как ест?

— Ест, — кивнула Антонида.

— Ну вот! И не плачет. Не плачет, правда? — глянул на Антониду, она хмыкнула что-то. — Солдат. Ну-ка покажи язык… Хорошо. Побаливает спина?

— Болит.

— Потерпи. Теперь скоро. Теперь все на лад пошло… Главное, дух у тебя боевой… Не то что некоторые там. Посмотришь — человек, а душонка как у птички.

Он взял мою руку, сосчитал пульс, посмотрел в глаза — упрямо, аж слезы у меня выступили, — похлопал грубовато по руке.

— Шов посмотрим. Перевяжем.

К кровати приблизилась пожилая женщина с бородавкой на щеке, — из бородавки кудрявились три седых волоска, — старшая перевязочная сестра. Вдвоем с Антонидой они медленно и осторожно, подкладывая под спину подушки, приподняли меня и усадили на кровати.

— Морфинчику ему, — сказал, усмехаясь. Сухломин. — За терпение. Терпение — и есть главный человек в человеке.

Антонида, будто не поняв этих слов, поправляла подушки, откидывала одеяло, чтобы легче было делать перевязку. Я глянул на нее: «Что же ты?» Она отвернулась, помедлила еще немного, неохотно пошла и лишь у двери ускорила шаг.

— Строгая, — усмехнулся мне Сухломин. — С вами так и надо. Правильно, говорю?

Я почувствовал легкий стыд, как бы вспоминая свою прежнюю способность стыдиться, но тут же подумал о перевязке — это будет страшно больно, — решил: «Пусть, перетерплю как-нибудь, черт с ними: все герои, пока самих не коснется. Неизвестно еще, как Иван Михайлович вытерпел бы такую операцию. Говорят, врачи, особенно хирурги, боятся резаться, даже аппендицита трусят».

Вернулась Антонида, я сразу глянул на шприц в ее руке — показалось, что жидкости совсем немножко, меньше двух делений («Пожадничала все-таки!»), насупился, выказывая ей свою обиду; она никак не ответила, быстро уколола и отошла в сторону, уступая место у кровати перевязочной сестре. Укол получился болезненным, резковатым — заломило плечо. А старая, молчаливая сестра с волосатой бородавкой на щеке уже разбинтовывала, освобождала меня, как младенца из пеленок, и я заранее приготовился к боли, но глянул на Антониду, теперь далекую, почти воздушно-прозрачную, улыбнулся ей, и спокойно, чуть ли не беспечно воспринял слова Сухломина:

— Так. Посмотрим. Будет больно — говори.

Мне не было больно. Я не чувствовал своего тела; вернее, чувствовал его сверху, кожей, даже вздрагивал от холодноватых пальцев Сухломина; а внутри оно занемело, сделалось чужим и неболезненным. Пахло йодом, спиртом, я видел желтые мятые скатки бинтов, слышал тихий, уже непонятный мне разговор. Понемногу смещались, теряли формы предметы, делался более резким и пустым свет в окне, белые халаты двигались вокруг меня расплывчатыми пятнами, как в потерявшем резкость кино. Но долго я еще угадывал крупное, шумное пятно — оно появлялось то на свету, то в тени, говорило, дышало мне в шею и плечо, никак не хотело лишиться веса и голоса, — и до последней минуты я знал, что это пятно — хирург Сухломин.

В окне стоял вечер — синий, с белым холодом снега, с черными, немо раскинувшими ветви соснами; сияла вода, сиял первый лед на Зее. Я подумал, что «Зея» по-эвенкийски — лезвие, нож; она распластала на своем пути хребты, леса, степи; сейчас она стального цвета, очень похожа на лезвие; эвенки — потомки древних приамурских жителей джурдженей — очень точно назвали свою реку… А сколько лет этим соснам? И сколько они еще будут стоять здесь, на песчаных холмах? Люды заплевали землю под ними, вытаптывают корни… Вечер синий и белый, как тысячу лет назад, и почти не верится в свое существование, будто ты — вовсе и не ты теперешний, а частичка памяти прежних, забытых люден. Вот только Грета поет:

Песня поднимается снизу, сквозь два гудящих напряжением этажа, и, ослабленной, но чистой, не замутненной шумами, втекает в мою приоткрытую дверь. (Я заметил: Антонида все чаще забывает прикрыть дверь. Может быть, нарочно — чтобы я привыкал к «нормальной» жизни, не чувствовал себя слишком одиноким?) Нет, это даже не песня — просто звучание, людской зов, напоминание о молодости, земле и небе. Так общались, наверное, люди очень давно, в той древности, когда они еще не умели говорить, — и это было понятнее слов. Звуки накапливались, кружились в сумеречной палате тихой прохладной водой. Они были сини и белы, как вечер за окном. И тревожили, и успокаивали, и лечили меня, и я уже жил — чувствовал свежеющую кровь в жилах, — и слезы замутили и просветлили мне глаза, иссушенные долгим жаром тела. Я делался живым, чутким, отзывчивым — настраивался на жизнь. Мне хотелось, чтобы не затихала песня, накапливались звуки вокруг меня и во мне, — я верил: они могут вынести меня из боли, неподвижности, смертельного томления. Я говорил, умолял, просил: «Пой, Грета, я тебя никогда не забуду…»