Страница 5 из 82
— Благодарю, — сказал Глеб, выставил вперед длинную худую ногу, пожал Петьке руку. — Знаешь, что говорил в такие моменты капитан Ван Тох из «Войны с саламандрами»? «Thanks[1], черт побери!» Я поиздержался, купил китайскую авторучку, семь пятьдесят всего, зато вещь, перо золотое. На, подержи.
Но подержать не дал, повертел, поиграл блестящим наконечником перед глазами и сунул ручку в карман пиджака. Не очень и надо было — таких ручек в магазине хоть сотню бери. Петька зайдет как-нибудь, рассмотрит хорошенько. А потом подкопит денег…
— Знаешь, пойдем-ка работнем, говорят, корюшка речку запрудила, у моста — котел. Бери сачок. — Глеб продел лохматую голову сквозь толстый спортивный свитер. — Законно. После уроков каждый учащийся должен вдыхать воздух.
Пошли. Петька пес сачок, а Глеб рассказывал, как капитан Ван Тох подружился с саламандрами и научил их нырять на дно моря за жемчужными раковинами. Саламандры смешно кричали: «Ван Тох! Ван Тох!» — и бросались в капитана жемчужинами, как горохом. Интересно, конечно. Петька решил сам прочитать «Войну с саламандрами».
Море шумело холодно, неприютно: послушаешь — и морозцем прохватывает. Небо мутное и тоже холодное, из такого неба в любую минуту может посыпаться снег. О снеге напоминают белые хрупкие забереги на речке, сухой ледок в тени домов. А позавчера Петька чуть не заплакал — так жалко стало лета. Всем классом они ходили на рыбокомбинат: был урок-экскурсия. Им показали холодильник. В холодильнике было теплее, чем во дворе, пахло свежей рыбой, теплым берегом…
Спустились под мост, отыскали уловное место. Рыбаки взмахивали сачками ниже, у забора рыбокомбината. Оттуда несло дымком костра.
— Труш, — сказал Глеб, — давай сачок. — Он сунул сачок в глубокую яму, где кружилась, взбугривалась и щелкала пузырями вода, поводил проволочным ободом, будто нащупывая что-то на дне, и, как поварешку, выхватил сачок из воды.
В сетчатом мешке шелестела, сыпала чешуей корюшка. Глеб вытряхнул ее на песок — сильно запахло свежими огурцами — и снова метнул сачок в яму. Корюшка стыла на песке, умирал ее цвет, умирал запах. Глеб черпал и черпал, потом заморился, отдал сачок Петьке. А когда и Петька стал утирать рукавом пот со лба, решили кончать. Рыбу уложили в обледенелый, застекленевший сачок, Глеб перекинул его через плечо, пригнувшись почти до земли, полез в гору.
На мосту отдохнули и пошли потихоньку, разговаривая.
— Вот корюшка, — говорил Глеб, размахивая рукой, — маленькая рыбешка, а вкус что надо. Все ее едят: и мы с тобой, и твоя учительница, и капитаны дальнего плавания, и летчики… И космонавты будут есть, только дай. Вот, знаешь, поджарить бы на сливочном масле и Гагарину с Титовым — сюрпризик. Небось, ничего такого и не нюхали. Как думаешь? То-то. Вот бы благодарили. А нам что благодарность? Нам бы в космос. Примите, скажем…
У киоска «Вина-воды» закоченевший, скрюченный старик торговал привозными семечками, он уже не предлагал свой товар, только жалобно улыбался, заглядывал в глаза прохожим.
— Продадим ему половину, — сказал Глеб и крикнул: — Дед, купи рыбки, свеженькая, завтра продашь!
Старик дал полтора рубля, однако отсыпал больше половины, может, вытряхнул бы все, но Глеб поймал его руку и ласково пристыдил. Старик сразу потерял интерес к сачку, принялся улыбаться прохожим.
Один рубль Глеб отдал Петьке, в счет долга, пятьдесят копеек оставил себе на обед. В сенях они, гремя, сняли сапоги, позвали бабку Сидорченко и отдали остаток рыбы. Бабка рыбу взяла, а Глебу все-таки погрозила:
— Смотри у меня, Самохин, я строгая.
Весь вечер бабка жарила корюшку. Петька и Глеб делали уроки. Было тихо, тепло, как дома. И бабка не кричала: «Тушите энергию, не то по рублевке накину!»
Перед уроком русского языка всем раздали тетради. Не было Петькиной, и не получила свою тетрадь Зиночка — такая беленькая худенькая девочка по прозвищу Льдинка. Она очень волновалась, испуганно мигала своими большими, как светлая водица, глазами, царапала ноготками крышку парты. Петька думал, что его тетрадь просто забыли.
Пришла Стелла Ивановна, принесла книгу и две тетради. Книгу и одну тетрадь бросила на стол, вторую раскрыла, близко поднесла к глазам: она была немножко близорука. Сразу и сердито стала читать:
— «Татарский пролив — старик, он из воды весь и с белой бородой. Мыс Раманон тоже старик, только каменный и зеленые волосы (из травы) имеет. Третий — Маяк, белый, высокий и светит по ночам сильным прожекторным глазом. Старик Татарский пролив шумливый, как пьяный мужик, и кидается всегда на старика Раманона…»
Стелла Ивановна замолкла, строго оглядела класс и тихо спросила:
— Что это за старики? Камни — старики, волны — старики. Может быть, ты сам, Трушин, старик?
— Старик! — взвизгнул от радости кто-то на задней парте, и Петька вздрогнул от догадки: прозовут «Стариком»!
— Старик, старик, — захихикали девчонки.
— Кто назовет одушевленные и неодушевленные предметы? — спросила Стелла Ивановна.
Поднялось много рук, а робкие девочки на разные голоса шепотом выговаривали: «Я… я… и я…»
— Видишь, Трушин, все знают.
Стелла Ивановна взяла тетрадь Зиночки-Льдинки, полистала, слегка притопнула каблуком, чтобы наступила тишина.
«Летом я жила у бабушки. У бабушки есть огород, на огороде растут лук, морковка, огурцы и капуста. Я поливала грядки, помогала бабушке. Лук, морковка, огурцы и капуста выросли хорошие. Мы с бабушкой солили капусту. Потом ходили за грибами. В лесу пели птицы…»
Дальше Зиночка рассказала, как они с бабушкой мариновали грибы, варили брусничное варенье и вывязали к зиме Зиночке варежки и носки. Свое сочинение она кончила предложением: «Я поправилась на 1 кг».
Петьке сочинение понравилось. И всем понравилось — такое чистое, без ошибок, такое нежное, как сама Зиночка. Петькин сосед, Василь Степин, молчаливый и всегда какой-то немножко заспанный, не вытерпел, толкнул локтем:
— Учись, старик.
Петьке передали тетрадь, и пока она шла от парты к парте, все заглядывали в нее. Петька посмотрел двойку, большую, жирную, по ней несколько раз прошелся карандаш. Петька подумал: «Такую двойку ставят, наверное, когда очень сердятся».
Стелла Ивановна сказала:
— Ребята, а теперь попробуем написать о родителях: кто они, где работают, как вы им помогаете дома. Лучшие сочинения вывесим в классной стенной газете.
Она села, раскрыла книгу, взяла карандаш. Петька так долго смотрел на нее, что она почувствовала себя неловко, подняла голову и, хотя Петька уже опустил глаза, уверенно проговорила:
— Пиши, Трушин.
Петька перелистнул страницу, чтобы не видеть двойку, погладил рукой белую прохладную бумагу, подумал о Зиночкином сочинении и начал так:
«Летом я живу у отца и матери. У отца и матери есть огород. На огороде растут картошка и капуста. Огурцы не могут расти, их съедает туман. — Петька подумал и вычеркнул «съедает»: туман — неодушевленный предмет; написал: «Огурцы не могут расти от тумана». — Я поливаю капусту, а картошка сама вырастает. Ее только полоть надо и окучивать тоже. Отец не любит полоть. Он старый моряк-боцманюга и терпеть не может эти огороды. Все мамка тяпает да я немножко. Еще я рыбачить люблю. В речке ловлю форель, а в море — окуней. Если из окуней и форели сварить уху, адмиральская еда получается. Отец боцманом служил, он знает, чем питаются адмиралы. Лучше я про отца по порядку расскажу. Он давно, еще когда меня не было, боцманил на «Осколе» — такое судно, которое по маякам ходит, продукты развозит. И вот тогда давно пришел «Оскол» на Раманон. Это никакой не старик Раманон, а просто мыс так называется, говорят, такой мореплаватель был. Пришел «Оскол», и отец на маяк продукты повез на шлюпке, там мелко около берега. Привез и мамку мою увидел. Нет, не мамку тогда еще, а просто дочку хромого моториста Инокентьева. Она красивая была, такая вся… симпатичная. И глаза тоже приятные. Наверно, как вы, Стелла Ивановна. Потому что папка сразу влюбился в нее. Говорит, поедем на ту сторону Татарского пролива (который тем более не старик). Поедем, говорит, в город жить. А хромой Инокентьев отвечает: не может она поехать в город, мы потомственные маячные, на разных маяках служили, и тут нам хорошо. И мамка моя, тогда еще просто дочка Инокентьева, говорит: «Не брошу отца, он у меня последний родной». Боцман, значит, мой отец, уехал от злости. А на другой год опять приехал (это судно «Оскол» раз в год по маякам ходит), увидел еще раз мамку и совсем влюбился, как говорят мореманы, пошел ко дну. И вовсе не ко дну, а перетащил на Раманон свой чемодан и поженился на мамке. Тогда она была еще так, просто дочка хромого моториста Инокентьева. Свадьба была, отец мамке шелковый платок подарил и туфли лакировки. Когда приходят гости, мамка показывает платок и туфли, он сердится, а мамка не виновата же, что вещи новые. У нас некуда ходить на танцы. Потом я родился на свет. Это хорошо, что я родился, потому что без ребенка какая семья? И еще хорошо потому, что отец говорит: «Если б не Петька, махнул бы я на волю вольную», — и на Татарский пролив смотрит. Его еще капитан «Оскола» зовет. Теперь у капитана новая жена. Красивая, в голубых брючках ходит и курит.
1
Спасибо (англ.).