Страница 22 из 30
– Не знаю, – ответил я. Уши мои запылали.
– Садись, скоро испечется картошка.
Дымок вился над костром. Алина сидела, обхватив руками колени. Смотрела то на огонь, то украдкой на Вадика Гольдштейна.
ххх
Выходные тянулись мучительно долго. Отец на пляж не ходил. В бильярд тоже не играл, а бильярдистом был классным. Из разговоров родителей я знал, что когда-то отец был одержим бильярдом, играл на деньги, иногда выигрывал, но чаще проигрывал, и только семейные скандалы излечили его от этой страсти.
В воскресенье вечером мы проводили его к причалу. По деревянному трапу на катер поднимались отъезжающие. Отец прошел на корму и оттуда помахал нам рукой. Мама постаралась улыбнуться, помахала ему в ответ и быстро ушла. Кажется, она плакала.
Катер отчалил. Я смотрел вслед удаляющейся белой щепке. Жалость к отцу, стыд за него, надежда, что все обойдется и его не посадят, сменяли друг друга. Вдоль берега носилась черная овчарка Тайга и яростно лаяла на волны: недавно комендант утопил ее щенков...
На следующее утро мама, наготовив нам с Алиной еды, навела тонкие стрелки у беспокойных заплаканных глаз и, пообещав вернуться через несколько дней, тоже уехала.
3
– Выкуривали мы этих комаров, а все без толку, – говорит Алина, шлепнув очередного кровопийцу на руке. Она лежит в кровати напротив меня.
– Да, кусаются, – прислушиваюсь к тонкому писку над головой. Писк перемещается влево, к самому уху.
– Джон, что же все-таки стряслось у твоих родителей?
– У отца какие-то неприятности на фабрике.
– На этой фабрике не ворует только ленивый. Полгода назад там задержали одну бабу – обмоталась дорогой кожей под пальто. На проходной, когда ее остановили, сказала, что беременна. Ее завели в отдельную комнату и попросили снять пальто. А под ним – почти рулон кожи! Ее могли посадить в тюрьму, так она и вправду забеременела и отделалась лишь годом условно.
– Да, история... – отзываюсь, хмыкнув. Я не могу ей признаться в воровстве отца. Или, может, Алина уже знает о нашем семейном позоре?
– Джон, ты кого-нибудь любишь? – вдруг тихо спрашивает она.
– Была одна девочка. Но счастье длилось недолго: вмешались ее предки и все испортили.
– Чем же ты им не понравился?
– Она – дочь профессора. Должна окончить школу с золотой медалью и поступить в институт. А я – хулиган...
– А почему тебя называют Джоном?
– Я знаю наизусть много песен «Битлов». И вообще, я человек крайне западных взглядов.
– Вы с Вадиком учитесь в одном классе?
– Нет, в параллельных. А что?
– Да так, ничего. Давай спать.
Еще вчера Алина была для меня просто подругой детства. Настоящий же интерес вызывала одна брюнетка лет двадцати пяти. На пляже она часто растирала свое тело кремами, потом ложилась на живот и расстегивала лифчик. Я тут же захлопывал книгу и мчался в воду. Плыл, проделывая полукруг, чтобы, возвращаясь по берегу, пройти мимо нее. Она отдыхала одна. Вечерами я старался сесть рядом с нею в беседке, где смотрели телевизор, пытался сыграть с нею партию в настольный теннис, словом, тайно ее преследовал и безнадежно страдал.
И вдруг... Алина. И мы с нею ночью вдвоем...
Я долго ворочаюсь. Почему-то вспоминаю Вадика Гольдштейна, вижу его пухлые губы и очки на кривом носу.
– Вот сволочь! – хлопаю себя по шее и растираю в пальцах что-то липкое.
4
Отец Вадика Гольдштейна занимал должность замдиректора фабрики. Впрочем, это абсолютно не интересовало парней из старших классов нашей чудесной школы. По двое или по трое они на переменах ходили по школьным коридорам, отлавливали ребят-евреев и вымогали у них деньги или вполсилы отрабатывали на них удары. Мои еврейские сверстники без особой нужды в коридорах не появлялись, а после занятий что было духу мчались из школы вон. Преподаватели знали об этой травле, но почему-то никаких серьезных мер не принимали. Вадик Гольдштейн тоже нередко становился жертвой этих, из школьного «гитлерюгенда».
Зато летом, на деснянской базе отдыха, Вадик из затравленного утенка превращался в прекрасного лебедя. Здесь вступали в силу иные отношения: отдыхающим не нужно было напоминать, что этот смуглолицый паренек – сын замдиректора фабрики Якова Наумовича Гольдштейна.
Их просторный дом был затенен липами, по веранде вилась виноградная лоза. Вадику было позволено многое: в его распоряжении всегда были весла и ключи от замков привязанных лодок, и сети, и старые аккумуляторы. Свинцовые пластинки этих аккумуляторов мы переплавляли на рыбачьи грузила, разжигая костры у домиков. Комендант, завидев такое вопиющее нарушение правил пожарной безопасности – если с нами был Вадик, не орал матом, а вежливо просил переместиться с огнем за территорию базы.
Вадик отдыхал со своей бабушкой. Вне сомнений, в молодости она была эффектной женщиной. Даже сейчас, в свои шестьдесят лет, обращала на себя внимание статью и явно не фабричными манерами: носила соломенную шляпу и стильные солнцезащитные очки, на пляже сидела в шезлонге и под зонтом, редко купалась, в основном читала журналы и, отрываясь от чтения, рассматривала свои холеные руки, унизанные кольцами на длинных ровных пальцах.
Словом, на этой солнечной базе, под снисходительной опекой своей аристократичной бабушки, Вадик чувствовал себя поместным дворянчиком. Мое прежнее сочувствие к нему, как к еврею, здесь сменялось пролетарской завистью и плебейским заискиваньем.
Испортить с Вадиком отношения было проще простого. Унижения и травля в школе развили в нем болезненное самолюбие, а выгодное положение сына замдиректора фабрики разбудило чувство превосходства. Вадик позволял себе легко обижаться, но в пострадавших обычно оказывался сам обидчик, поскольку лишался права кататься на лодках, разводить где угодно костры, а главное – ловить рыбу сетями.
...Мы осторожно продвигаемся по воде, высматривая косяки рыбы. Завидев темные спинки, останавливаемся и растягиваем сеть. Несколько ребят обходят стаю сзади и, выстроившись в цепь, гонят косяк на сеть. Теперь главное – побольше шума.
– А-а! У-у!.. – раздаются наши вопли, и перепуганные рыбы врезаются тупыми головами в узкие ячейки.
– Толян, заходи слева! Джон, бери правей! Поднимаем!
Вынимаем из бурлящей воды сеть, набитую жирными язями и красноперками. Выволакиваем сеть на берег и приступаем к дележке. Львиную долю, разумеется, – Вадику, потому что сеть его и потому что без него ловить сетью открыто, средь бела дня, мы бы не рискнули. Впрочем, Вадику рыба давно не нужна – его бабушка-аристократка говорит, что от вида постоянно прибывающей рыбы уже воротит даже их кота.
Рыбу можно жарить, варить, сушить. Но лучше – продавать. На v-образные срезанные ветки нанизываем через жабры рыбешек. Чередуем крупняк и мелочь, чтобы каждая связка имела, как говорится, товарный вид. Идем к причалу продавать их отъезжающим в город. Потом просим кого-нибудь из отдыхающих купить нам за наши честно заработанные деньги сигареты и пиво.
5
Как-то неожиданно Алина вошла в мой мир и стала в нем божеством. Я ходил вместе с нею на пляж, предлагал сыграть партию в теннис, смотрел с нею телевизор в беседке. И, разумеется, ждал прихода ночи. «Боже, сделай так, чтоб мама и сегодня не приехала! Пусть она остается в городе как можно дольше». Про беду, случившуюся с отцом, я и вовсе забыл.
Снова томительно тянулась ночь в наших пустых разговорах о комарах, о школе. Когда же разговор сворачивал на опасную тропинку любви, все птицы за окном умолкали, перепуганные грохотом моего сердца... Но грохот скоро стихал, потому что Алина начинала расспрашивать о Вадике: как он учится и нравится ли мне, как он играет на гитаре.